1.7.1936
…О твоем очерке. Я пять раз прочел литературный портрет С. Третьякова. Статья очень меня порадовала, прекрасно сделано, стоит на уровне выше среднего в журнале. Хорош язык – словом, большой успех. Это твоя первая статья в таком роде. Следующие будут крепче.
Я вполне могу восхищаться статьей, которая несет идеи, с какими я не согласен – ни в выводах, ни в оценках, ни даже в структуре очерка. И все же я его весьма хвалю. Если будет мне позволено высказаться на эту тему и критикнуть, но так, чтоб не чувствовалось в этой критике догматизирующего поучения, то я бы сказал следующее.
Литературно-критический очерк вообще не должен давать оценок. Критик – не оценщик. Он комментатор, возражатель, продолжатель или социолог тех же идей, какие у писателя. Тем более – не перехваливать. Этот недостаток есть: “Великолепно поставленная голова… голос многозвучный… необычайный писатель (два раза)… многозначный… исключительное мастерство (!)… замечательные очерки…писатель всех жанров…”
Верно ли это все? В стакане чаю пять кусков сахару. Если он действительно писатель всех жанров, то я скажу – он велик в своем жанре, только жанр его мал. Третьяков – полезный писатель, но если нужна его оценка, то я скажу – типичный второй сорт, середняцкий писатель.
Главный недостаток его (и многих других писателей) – у него нет идей собственных. Ты не можешь сказать ни одной мысли, идеи, чтобы она у читателя сейчас же вызвала имя, образ С. Т. Он растворяется в эпохе, рожден ею, учится у нее, но не обогащает ее. Берет и не дает. Для этого ему не хватает экстремизма и самоограничения.
In der Beschränkung zeigt sich ber Meister (Goethe). Я бы перевел не буквально, но точно – “В ограничении – мастерство”.
С. Т. – очеркист, скользитель по поверхности многих идей, и ничто не запоминается больше обычного.
Все это о нем, теперь – о тебе. Ты пишешь: пути и перепутья, победы и поражения, но вот он нашел что-то главное: “и путь найден” – очерки о германских писателях. Что же в них особенного? Прием значительных мелочей-деталей. Только? Очень мало. И “победа и путь” делаются неубедительными. Мотор огромной (неужели огромной?) силы вертит кофейную мельницу – единственно верно и может быть поставлено эпиграфом.
Из мелочей:
1. Неудачный образ с пианино. Если “верхняя крышка пианино как раз по росту Третьякова”, то он очень низкого роста, прямо карлик.
2. “Жест пластичен, мысль молниеобразна” (!) – как здесь не добавить:
Глаза его сияют. Лик ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь как Божия гроза…
Если бы я писал критический очерк о писателе, то я бы сделал иначе. Путь писателя – явление общественное, а не индивидуальное, и сам автор в этом случае факт второстепенный. Я бы взял какую-нибудь одну идею у автора (если у него есть идеи), взял бы ее и заглавием, и центральным содержанием очерка. Об авторе говорить (по возможности без оценок) только как о примере к данной идее.
Очерк тогда будет посвящен не писателю, а его идее, и будет иметь интерес независимо от писателя, о котором идет речь. Что за идея у этого писателя? Что в наше время “жизнь главнее литературы, писание – побочный продукт деланья”. “В начале бе Дело”, потом явилось Слово – вот его характеристика нашего времени. Каковы же дела С. Т.? Но его дела небольшие, и писание не в самой крупной шкале… и его собственная точка зрения (“литература как отходы жизни”) не выдерживает жизненной проверки, оказывается неверна, фальшива. Литература – самодовлеющая ценность.
Тогда было бы законченнее и очерк имел бы свой генеральный тезис, свое утверждение независимо от второстепенных примеров. Это те мысли, которые подсказаны твоим очерком.
И все-таки, несмотря на разные мои замечания, очерк на весьма высоком уровне. Читал вчера Н. Д. (“Наши достижения”). Ну, до чего серо, мазня. Писано не пером, а заступом, мешалкой, малярной щеткой – безобразие. Того, кто стоит рядом с тобой и написал так скучно очерк про Париж, я знаю. В одну тяжелую минуту в конце двадцатых я его кормил своими скудными крохами. Потом оказалось, что он не стоил этого.
Твой материал – лучший в номере. Если в редакции есть умные головы, они не должны выпускать такого писателя как ты. Чтение статьи было для меня прямо праздником. Пиши, пиши – без конца пиши. Держись и действуй.
Целую крепко и жму руку
с литературным приветом
с супружеским приветом
с дружеским приветом
1.8.1936
…Я получил все те открытки, которые ты послала. Продумывая нашу переписку за последнее время, понял, что разлука принесла ощутительные результаты. Скоро шесть лет мы живем врозь, и шесть лет мне недостает твоей близости и дружбы сына. Нас разлучают и километры, и годы, и какие-то малозаметные отклонения путей, и трудность взаимного понимания.
Пока это замечаю только по твоим письмам, но, может быть, ты что-нибудь заметила по моим?
Есть вопросы, на которые ты ни в коем случае не желаешь отвечать. Если я настаиваю, то получаю короткий ответ: не нервничай и терпи. Трудно жить в неведении. Я понимаю, как много усилий потребуется от нас обоих, чтобы снова найти друг друга в изменившихся людях.
Приближается день нашего свидания. Скажу прямо – меня не покидает боязнь, как пройдет эта встреча. Ты мне писала – при встрече ты найдешь и меня, и сына такими, как покинул их, и нет места тревогам. Но ничто не возвращается обратно на то же место, и я знаю, что многое изменилось, хотя и не могу в точности себе представить. Разгадываю этот грядущий ребус и прикидываю самые различные сочетания.
Твои письма, в общем, очень холодны, информационны, но в последнем письме вдруг неожиданно прозвучал упрек прежних лет. Он меня ожег. Сможем ли мы принять друг друга “с чистым сердцем”?
Генрих для меня – сфинкс, тайна, которая, когда раскроется, едва ли готовит мне радостный сюрприз.
Все это мне нужно продумать, прочувствовать и быть ко всему готовым.
Марунька, я крепко люблю тебя, мне уже много лет, но я не стыжусь повторить слова первых встреч. В наши годы уже избегаются эти слова – цитаты молодости в наших письмах уже давно не встречаются, те милые интимности, которые когда-то наполняли переписку.
…пришли непременно свою карточку. Смешные доводы у тебя – я постарела, плохо выгляжу. Я же не требую карточку молодой красавицы. Мне нужна твоя, именно твоя карточка, такая, какая ты есть. Я тоже постарел, и ровно на столько лет, на сколько ты. Пришли карточку.
Я кончаю письмо тем рефреном, который помещается всегда, но пусть на этот раз он прозвучит по-новому.
Целую крепко. Крепко и нежно так, как в те минуты, когда хотелось и удавалось переломить твое дурное настроение. Обнимаю – “по всей линии” – если ты только помнишь это слово и что оно означает. Я.
