Однако Маруся не сдавалась. Писала, бегала по редакциям, предлагала… и вдруг – неожиданная удача, случайная встреча, предложение, на которое и рассчитывать было невозможно: пригласили в драматический театр помощником художественного руководителя по литчасти и, при надобности, по работе с актерами… Театры все были эвакуированы, а этот драматический театр, организованный режиссером Горчаковым, с сорок первого был в Москве единственным.
Счастье! Счастье! Маруся снова дышала театральным воздухом и сценической пылью. Ставили пьесу, нужную народу, – “Русские люди” Константина Симонова. И неважно, что пьеса была несколько топорная, и быт трудный, и нехватка необходимого, зато была роскошь творческого труда, которая всегда Марусе была дороже насущного хлеба. И она летала по затемненной еще Москве, возрожденная и смертельно усталая. Писала Генриху редкие бодрые письма и трудилась до изнеможения на благо страны!
Амалия и Генрих тихонько трудились за занавеской, и их беззвучная любовь принесла свой плод: то, что не произошло в пятилетнем браке с Тишей, совершилось – Амалия довольно скоро забеременела. Первые месяцы Амалия об этом и не догадывалась – месячные прекратились, но в тот голодный год это происходило со многими молодыми женщинами. Природа сопротивлялась зачатиям. Плохое самочувствие Амалия относила за счет истощения и к врачу обратилась только на шестом месяце, когда ребенок начал толкаться, заявляя о своем существовании. Живот немного выпятился, на лице выступили желтые пятна и опухли губы. Но ни одной пуговицы она не переставила на своей одежде – сама худела, все шло в ребеночка. Изменилась походка, ходила она шатко, по-утиному переваливаясь, боялась упасть.
Лето, на редкость холодное и дождливое в тот год, промелькнуло незаметно, наступила ранняя зима. Самым большим испытанием был не постоянный голод, а уборная, в которую хочешь не хочешь приходилось заходить каждый день. Длинный ров был обстроен нестругаными досками, наподобие временного сарая, а внутри у стены возвышался кое-как сбитый помост, покрытый замерзшей мочой и растущими кучами кала. Каждый поход в уборную превращался в номер парного эквилибра. Природные границы стыдливости рухнули – держась за руки мужа, в темноте, прорезанной светом Генрихова электрического фонарика, Амалия присаживалась над устрашающей дырой. Из глаз текли слезы, из геморроидальных узлов прямой кишки сочилась кровь. Генрих и сам едва не плакал, глядя на мучения жены. Со страстью, много превышающей страсти сестер Прозоровых, супруги повторяли знаменитую реплику Чехова “В Москву! В Москву!”. По обстоятельствам военного времени это было практически невозможно.
К началу 43-го года Сталинградский тракторный завод, знакомый Генриху по его поездке к отцу, прекратил свое существование. Уралмаш самым экстренным образом наращивал производство танков. Генрих работал над проектом, который облегчал один из самых трудоемких процессов высокоточной обработки металла. Сделав свою работу до окончания отведенного срока, заслужил премию. В связи с этим достижением он попросил начальника отдела Абузарова записать его на прием к директору завода Музрукову. Сестра Абузарова Дина была секретарем директора и пользовалась его благосклонностью. Абузаров посмеялся, отказал, сказавши, что это так же невозможно, как записаться на прием к Господу Богу. Не было еще такого случая, чтобы директор принимал какого-то паршивого инженеришку. Генрих не отлипал со своей просьбой.
– Да что тебе приспичило? – удивлялся Абузаров. – Премию тебе выписали, чего еще-то хочешь? Комнату все равно не дадут!
– Попроси Дину! По личному делу! Мне жену надо в Москву отправить! – признался Генрих. – Она здесь загнется. Ей рожать скоро.
Абузаров поскреб корявой рукой корявую щеку:
– Попрошу Дину, но навряд ли получится. А получится, за тобой бутылка.
– Да хоть три! – обрадовался Генрих.
Встреча состоялась и прошла вполне успешно. Директор предполагал, что мальчишка будет просить отдельную комнату в общежитии – с жилищным вопросом было напряженно. Тонкошеий юноша, которому на вид было не более восемнадцати, просил выписать пропуск в Москву беременной жене. Музруков удивился – не жилье просит! – и позвонил в ОКБ-9, там еще более удивились звонку высокого начальства, но Амалию отпустить были готовы.
Генрих все время разговора стоял навытяжку перед столом директора, восхищаясь простотой решения неразрешимого для обычных людей вопроса…
Въезд в Москву решался особым образом – сложная процедура. Музруков позвонил первому секретарю Свердловского обкома Андрианову, и вопрос решился окончательно – пропуск в Москву был заказан и через некоторое время получен.
Три бутылки водки, купленные на черном рынке за половину огромной Генриховой премии, были доставлены Абузарову. Абузаров был счастлив – отец-колхозник отстраивал рухнувший коровник, материалов не было, а водка в России с давних времен заменяла любой материал.
Вторая половина премии была отправлена Марусе. Амалия в первый момент обиделась, что Генрих все отправил матери, а потом подумала, что он еще не совсем привык быть мужем.
В начале февраля в пелене небывалой пурги Генрих доволок жену, которая была на восьмом месяце, до вокзала, с трудом разыскал поезд, стоявший за полкилометра до перрона, и затолкал туда Амалию. Чемодан он успел втиснуть в вагон, а сумку с хилыми дорожными припасами передать не успел. Поезд тронулся. Так и ехала Амалия четверо суток почти без еды, простуженная, измученная болями и кровотечениями. Встретила ее мать и хромой сосед Пустыгин, которого Зинаида упросила дотащить чемодан.
В Москве на вокзале было холодно и темно. Мела классическая метель, но гораздо более мягкая, чем та, уральская, которая Амалию провожала.
Через пару дней семью Котенко навестила свекровь Мария Петровна. Первая встреча была очень сердечной. Свекровь расспрашивала о Генрихе, была весела и остроумна. Вспоминали одноклассников, которых Маруся хорошо помнила, даже Тишу припомнила. Считали погибших. Грустили и радовались.
– Хорошо бы девочку! – сказала под конец Маруся.
– Все говорят, что будет девочка. И мама тоже говорит, что девочки материнскую красоту пьют. Я ведь такая стала страшная, как забеременела.
– Пройдет, пройдет, – великодушно пообещала Маруся.
В начале марта Амалия в роддоме Грауэрмана, на Арбате, где и сама родилась, произвела на свет двухкилограммовую девочку. Назвали Норой, как хотела того Маруся. Амалии больше хотелось бы Леночку. Но Норе не судьба была называться Леночкой… Старый врач – не то Марк Григорьевич, не то Григорий Маркович – принял роды и завязал ниткой геморроидальные узлы, от которых Амалия так страдала всю вторую половину беременности. И они прошли – на всю жизнь.
В конце сорок четвертого Генрих вернулся в Москву. Война повернулась к победе – “десять сталинских ударов” вывели советскую армию в Европу. Победа уже висела в воздухе, но похоронки все еще приходили.
После войны из всего класса выживших осталось двое мальчиков – Генрих и Джек Рубин. Джек вернулся без ноги. Из выпуска сорок первого года тоже выжили двое. Одним из двоих был Нолик Митлянский, ставший впоследствии скульптором… По сей день возле их школы стоит памятник этим мальчикам, который поставил Нолик в начале семидесятых. Но до этого времени еще надо было дожить.
