Но сейчас об отчислении. Окончательное решение я уже не могу принимать без тебя, потому что ты моя жена и мои дальнейшие намерения могут не совпасть с твоими и тогда я должен буду искать иное решение. Такое долгое предуведомление связано с тем, что я страшусь открыть тебе свой план, заранее зная, как тяжело тебе будет смириться с ним. Я решился пойти в армию вольноопределяющимся. Не расстраивайся, не падай в обморок, не приходи в отчаяние. Объясняюсь: эта годичная (или двухгодичная!) военная служба даст мне право вернуться в институт. И тогда я смогу закончить экономическое образование, содержать семью и иметь все радости счастливого супружества. Окончательное решение за тобой. Даю тебе римское право “вето”.
…Составил уже план на ближайшие месяцы, отчасти сделал первые шаги для своего “отступления” – сдал немецкий язык за весь курс, сдал торговое и промышленное законоведение, тоже “вперед”, и договорился о преждевременном экзамене по английскому языку. Он дается мне легко, он проще, чем немецкий, хотя есть сложности в произношении. Прочитал “Короля Лира” на английском языке. Язык Шекспира архаический, пришлось сделать glossary, но разница с русскими переводами огромная! В этом сравнении нахожу огромное удовольствие. Из них лучший Каншина, он прозаический. Вот сравни!
“Да, ты, пріятель, остался тѣмъ, чѣмь былъ созданъ, то есть настоящимъ, безъискуственнымъ человѣкомъ, то есть, жалкимъ и нагимъ двуногимъ животнымъ. Долой съ меня все чужое! Дѣлайте то же и вы!”
А по-англ: “Thou art the thing itself; unaccommodated man is no more but such a poor, bare, forked animal as thou art. Off, off, you lenddings!”
Короче, энергичнее, сильнее. А я бы перевел иначе:
“Ты, неприкаянный человек, всего лишь бедное нагое двуногое животное! Прочь, прочь лишнюю одежду!”
Вот, видишь ли, всегда, когда я говорю с тобой о вещах практических, возникает желание поделиться и моими всегдашними литературными рассуждениями.
Год или два года в армии – как раз об этом! Буду жить среди бедных двуногих, но не нагих, а в шинелях… Признаюсь тебе, что меня тяготит зависимость от папы, который все мое обучение оплачивает. Отслужив два года, я смогу скорей приобрести и финансовую самостоятельность.
Я понимаю все жертвы, на которые ты идешь: еще на год-два откладывается возможность нам соединиться. Я пойму тебя, если ты скажешь “нет”. Я не могу требовать от тебя согласия на такую отсрочку. Но я тоже жертвую тем, что всегда считал самым для себя сокровенным, – музыкой. Музыкальное образование мое находится в худшем состоянии. Историю музыки, сольфеджио, основы композиции – это можно прорабатывать самостоятельно, у меня хороший навык работы с литературой. Но чтение книг – жалкая замена живому музицированию, слушанию музыки, общению с музыкальной средой. А этого в военной службе я непременно буду лишен.
Окончательное решение остается за тобой, Маруся. Если ты возражаешь против моей службы в армии, я откажусь от этой мысли. Идти на службу в коммерческую контору будет для меня еще худшим испытанием, чем два года в армии. Решение я оставляю в твоих руках. Целую твои несравненные изумительные руки и не смею посягать ни на что более.
Яков
Глава 21
Счастливый год
(1985)
Осенью восемьдесят четвертого года в жизни Таисии произошла катастрофа, обернувшаяся для Норы неожиданным благом. Таисию бросил муж Сережа, тихий подкаблучник, от которого никак нельзя было ожидать такого дерзновенного шага после долгого бесконфликтного брака. Он ушел от нее неожиданно, собрав в спортивную сумку штаны и инструменты, твердо, без сожаления и навсегда. Пока Таисия приходила в себя от горького недоумения, ее вялая и сонная дочка Леночка, студентка последнего курса сельскохозяйственной Академии, сообщила, что выходит замуж за своего сокурсника-аргентинца и уезжает с ним в Аргентину… Но пока что, до всех непростых процедур, связанных с отъездом, дочка привела в дом черноватого мозгляка. Они поселились в осиротевшей спальне Таисии и, таким образом, вместо Сережи в ее постели теперь кувыркался этот противный “черножопик”, как неполиткорректно называла Таисия своего зятя, а ее рыхлая Ленка нежданно-негаданно подтянулась, расцвела и полностью освободилась от непререкаемой зависимости от матери. Таисия, всю жизнь обучавшая житейской мудрости молодых мамаш, переживала полное крушение личного мироздания. Она пришла к Норе и, рыдая, изложила оба сюжета, завершив их заявлением, что жить вместе с “черножопиком” она не в силах. Что делать?
Даже не подумав о новых возможностях, перед ней открывавшихся, Нора немедленно предложила Таисии переселиться до отъезда молодоженов к ней; та с радостью согласилась. Тут же состоялось и переселение: они вместе перенесли в ту комнату, которая называлась гостиной, Норин секретер, Норино постельное белье переместили на кушетку в гостиной, а кровать бабушки Зинаиды – старорежимная ладья – была предоставлена Таисии. Юрик, всегда воспринимавший Таисию как близкую родственницу, придя из школы и обнаружив ее в Нориной комнате, очень обрадовался.
Только вечером, сидя за совместным ужином, Нора осознала, что постоянное присутствие в доме Таисии даст ей свободу, о которой она и не мечтала… Таисия же, поселившись у них, немедленно вышла на пенсию и теперь подхватить Юрика из школы и накормить обедом стало ее святой обязанностью. Нора оплачивала ей разницу между пенсией и зарплатой в поликлинике, и обе были счастливы.
Однако использовать новые возможности Норе удалось не сразу, потому что через пару недель после заселения Таисии без предупреждения, без звонка, явился Тенгиз.
Они не виделись год. Последняя их встреча, тбилисская, была краткой и случайной. Нора приехала на гастроли в Тбилиси с театром, со своим спектаклем, довольно слабым, с жидким детективным поворотом, с забавной сценографией, выстроенной как карманный лабиринт с шариком, катающимся по желобку… и вовсе не было у Норы намерения искать встречи с Тенгизом. Неписаный закон их отношений сложился так с самого начала – они возобновлялись из любой точки, в любое время, когда этого хотел он, а потом исчезал, как будто его никогда и не было. Нора никогда не делала первого шага для встречи.
Первый раз в жизни попав в Тбилиси, город Тенгиза, Нора вечером вышла из гостиницы в незнакомый город одна, прошла по проспекту Руставели, потом ее вынесло в старый район, к кривым безлюдным улочкам. Она все ожидала, что вот он появится из-за угла, помашет ей рукой. Так гуляла, наслаждаясь и городом, и собственным бесстрашием. Он не появлялся ни из подворотни, ни из такси, но имя его мелькнуло уже назавтра. Режиссер, с которым она тогда работала, пригласил ее навестить местную знаменитость, они поехали большой компанией на унылую тбилисскую окраину, в серую девятиэтажку, к армянской художнице, о которой Нора уже слыхала от каких-то общих друзей. Их встретила совершенная пифия, с худым горбоносым лицом, с яркими сливовыми глазами, в странной попоне из потертого сизого шелка, с немыслимым тюрбаном на голове. Норе сразу же захотелось ее нарисовать. Нора слов не произносила, разглядывала картины, которые ковровой развеской покрывали все пространство и стояли в три ряда вдоль стен, и непонятно было, где хозяйка спит в своих шелках, потому что всюду были мольберты, подрамники, папки, банки. Среди этого художественного нагромождения – маленькая плитка с двумя джезвами и несколько кофейных чашек: ни намека на быт, на жизнь, на постель… Картины все были с какими-то вымышленно-мифологическими сюжетами – сказочные звери, змеи, дэвы и девы. Восточное цветистое безумие, очень талантливое… А посреди комнаты на мольберте стоял большой портрет Тенгиза, строгого письма, очень твердой рукой написанный, без намека на ориентальную игривость. Он смотрел исподлобья, художница ухватила какую-то точную складку губ, и колорит картины был такой правильный, тяжелый, а над головой как будто прорыв неба – отчаянно-синий… Большой, не вполне законченный портрет. Нора мгновенно учуяла запах его табака-самосада… “Он здесь был только что, позировал”, – догадалась она.
