ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА
ЯКОВ – МАРИИ
16 апреля 1913
…Что за болезнь? Неужели ты в постели? Мне трудно тебя представить больною, иногда хочется не верить всему этому. У тебя черезчур много теоретическаго здоровья для болезни. Вставай Маруся. Был бы рядом, приготовил бы чаю с лимоном и коньяком! И все недомогания как рукой… А я ложусь спать. Теперь вечер, для меня поздно (10 ч.). Похозяйничал перед сном, наготовил белье, подушил его cyklamen’ом, который ты любишь, – зачем? тебя нет! – выстирал носовой платок.
Иду раздеваться. А тебя нет…
18 апреля 1913
Добрый день, Марита! Сегодня тебе лучше?
А теперь у меня вечер и слегка глаза липнут. Поздоровался, поцеловал обе руки, и прощаюсь опять.
Отхожу к сновидениям.
“Моя жена больна, ея постель за две тысячи верст”.
Как странно звучит. Не могу тебя представить больною.
Прощай, детка, будь пай и вставай скорее!
23 апреля 1913
Вышло так странно: вот ты больна, мне хочется чаще говорить с тобою, но писать приходится только о себе ведь. Ты больна, а я пишу свои переживания, мысли, надежды.
Ну, ничего. Пусть оно так и будет. Мне писать не нужно или не больше открыток, чтоб не утомляться тебе.
25 апреля 1913
ТЕЛЕГРАММА
ТЕЛЕГРАФИРУЙ КАК ЗДОРОВЬЕ ТРЕВОЖУСЬ ЯКОВ
МОСКВА – ЮРЮЗАНЬ
МАРИЯ – ЯКОВУ
4 мая 1913
Мой милый муж! Мой Янка! Я в смятении. У меня самые серьезные подозрения, что жизнь моя изменится, и таким образом, что твое скрытое желание, чтобы я покинула сцену, исполнится. И наши мечты, которые мы строили на отдаленное время, исполнятся уже сейчас, когда я совсем не готова менять свою жизнь, покидать театр и становиться порядочной женой порядочного господина. Я никому не могу рассказать о своем состоянии. Оно ужасное. И в этом заключается трагедия женского существования, женского рабства природе. Мы с тобой ведь много говорили о том, что у нас будет большая семья и много детей, и кк счастливы будут наши дети, имея родителей, которые растили б их свободными и гармоничными людьми. Но для меня это будет означать, что моя артистическая жизнь заканчивается почти и не начавшись. И я вижу себя сейчас такой, как моя мама, погруженной в скучный женский быт, кастрюли, воротнички, шитье и перешивание. Я это ненавижу! И мама моя, ты не знаешь, писала в юности стихи и хранит свою тетрадку, где записаны поэтические строчки как памятник ее несостоявшейся жизни…
ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА
ЯКОВ – МАРИИ
16 мая 1913
Деточка моя! Гордость, и страх, и восторг, и счастье, и еще много не знаю чего! Я узнаю про возможность нам обвенчаться здесь, хотя снова ехать тебе в поездах четверо почти суток. Может, мне удастся выхлопотать отпуск? Но ты узнай на всякий случай, если у тебя среди твоих “великосветских” друзей найдется адвокат, то разспроси подробно о внебрачных детях. Также о внебрачных детях, приписанных к матери, а затем усыновленных отцом. У меня на этот счет кой-какие мыслишки. Все это когда-то я и учил, и на экзаменах сдавал, но сейчас не помню. Под рукой нет десятого тома Свода Законов.
Не тревожься ни о чем. У тебя есть муж, он все берет на себя.
Глава 23
Новое направление
(1976–1982)
Излечили Виктора от его психического недуга, как там его ни называть – не врачи, а возникший из прошлого Гриша Либер. Он заявился после длительного отсутствия, круглый, лысеющий и довольный жизнью. Он был женат, родился сын, он был полон разнообразных планов, в том числе его занимала и мысль об эмиграции. Но об этом он Вите как раз не сообщил…
В тот год, когда Витя поступил на мехмат, Гриша сдал экзамены в какой-то химический институт, где была сильная кафедра математики и ослабленные барьеры для еврейских умников, закончил его успешно и работал младшим научным сотрудником в лаборатории, где варилась настоящая наука, точное название которой тогда еще не было придумано.
То, чем занимались в этой лаборатории, сотрудники стеснялись произносить при посторонних: они, в частности, пытались найти различие между живой и неживой материей, ухватить за хвост волнующую тайну мироустройства. У большинства не включенных в эти дерзкие спекуляции ученых разговор на эту тему вызывал недоумение. Это была трепещущая граница науки, ее передовая линия, о которой мало кто догадывался. Но тех, кто догадывался, кто отдавал себе отчет в том, что именно в этой области зреет новый прорыв, ошеломляющий расцвет сознания, был всего-то десяток-другой на планете, но на Россию приходилась половина: всемирно известный академик Колмогоров, в узких кругах почитаемый недооцененный Гельфанд и еще двое-трое… Вокруг этих избранников мирового разума и кипела научная мысль. Грише посчастливилось вариться в том котле, огонь под которым раздувал Гельфанд: Гриша был из числа посвященных, но посвященных самого низкого градуса. Он со смирением принимал, что градус посвящения определяется не чем иным, как быстродействием нейронов, способностью мозга ловить и перерабатывать информацию, то есть измеряемыми биологическими параметрами, которые надо было еще найти и назвать… Гриша предполагал, что Гельфанду, в силу его происхождения, пришлось почитывать в свое время Библию, но права на светское высшее образование он был лишен. Как ни фантастично, высшего образования у него и не было! Но Гриша был почему-то уверен, что одного происхождения Гельфанду достаточно, чтобы разделять мысль, которой он сам был захвачен: теперешний человек в современной науке делает то самое, что делал Адам, давая имена безымянным животным – именует то, с чем впервые столкнулся и принял как факт жизни… Гришиных дарований хватало на то, чтобы оценить этот замысел, близость к гениям составляла счастье его жизни.
Гриша провел у Витаси три часа, рассказывая о своей работе. Витя слушал поначалу довольно вяло, но стойку сделал в тот момент, когда Гриша произнес слова “универсальный язык”.
– Что ты имеешь в виду? – переспросил Витя. В ответ Гриша прочитал ему целую лекцию по истории вопроса: от Дарвина – Менделя – Пастера – Мечникова до Кольцова, Тимофеева-Ресовского и Моргана. А закончил Уотсоном и Криком.
– Нить ДНК – это алфавит, на котором записана история мира. И это не только набор генов, но еще и программа для молекулярных компьютеров живой клетки.
– Занятно, – кивнул Витя. – Я об этом никогда не задумывался. Выходит, химическая молекула, как ты ее называешь, может быть программой?
Гриша открыл дряхлый портфель покойного дедушки, знаменитого доктора, с серебряной нашлепкой “Für liebe Isaak Lieber”, и с загадочным выражением вытащил из него книжку. Витя посмотрел на книжку внимательно: именно с этим выражением лет пятнадцать тому назад Гриша принес ему Хаусдорфа, “Теорию множеств”, изменившую направление его жизни. Очередная книжечка была потрепанной, небольшой по объему и называлась “Что такое жизнь с точки зрения физики”. Фамилию на обложке он прочитал только утром: Шредингер.
