Сели в машину и поехали к Вите домой. Это был наемный трехкомнатный домик, удобный и убогий. Спален две и большая столовая. В столовой висел портрет Джойса и какого-то старого полицейского с усами. Оказалось, Мартин дедушка. Значит, она уже здесь вполне обжилась… На ужин Марта приготовила национальное ирландское рагу, которое застревало у Норы в глотке – скользкие куски перепрелого мяса с картош кой и луком.
Они очень подходили друг другу – оба большие, розовые и оба способны были есть с аппетитом жирное мясо, запивая сладковатым пивом. К тому же Марта не сводила с Вити восхищенных глаз.
– Ну давай, давай, делай предложение! – торопила Нора недозревшее решение Вити. – Сейчас, при мне! Я пришлю свидетельство о разводе… в самое ближайшее время.
После ужина Марта отвезла Нору на станцию. Всю дорогу до Нью-Йорка Нора улыбалась, как будто случилось что-то очень хорошее. Двадцать шесть лет она состояла в этом нелепом дружеском браке и непонятно было, почему же она не развелась раньше… Не имело никакого значения. Уже подъезжая к Пенн Стейшн, она сообразила, что забыла взять купленные Мартой пластинки, которые Юрик заказал отцу…
На следующий день, сидя в самолете и ожидая взлета, Нора сказала Тенгизу:
– Знаешь, кажется, я выдала своего мужа замуж…
Тенгиз спустил очки на кончик носа и посмотрел поверх очков:
– Это угроза?
– Живи спокойно, Тенгиз. Тебе ничего не угрожает.
Что же касается “Вия” – так на Бродвее его никогда и не поставили…
Глава 28
Левая рука
(1988–1989)
Нора, выбравшая в пятнадцать лет профессию театрального художника, знала про себя, что могла бы заниматься и какими-то другими делами – режиссурой, может, даже драматургией, могла бы быть актрисой или, в конце концов, педагогом, но никогда бы не стала ни врачом, ни инженером, ни математиком. Вот Тенгиз мог быть кем угодно – виноделом, психологом, даже продавцом на рынке. Кем угодно, кроме той профессии, которая требует строгой внешней дисциплины, военным, к примеру, или водителем электровоза. Витя не мог быть никем, кроме как математиком. А вот с Юриком с самого детства было совершенно непонятно: он мог заниматься чем угодно, но только по вдохновению. Как только оно уходило, в ту же секунду он бросал свое занятие. Заставить его делать что-то, что ему не по душе, было невозможно. Должно было появиться такое дело, единственное, которое бы занимало его целиком, держало бы его при себе постоянно и неотвязно. Как Витю математика.
К двенадцати годам это дело наметилось – музыка. Но не музыка вообще, а музыка исключительно группы “The Beatles”. Он “снимал” песню за песней, а Нора изнемогала от его маниакального трудолюбия. Она предпринимала некоторые попытки вытащить Юрика из битломании, пыталась определить в нормальную музыкальную школу, где царили гаммы, этюды Гедике, уроки сольфеджио и общие хоры. Но с музыкальной наукой ничего не получалось – всякий раз, когда начинались какие-то регулярные занятия, он бросал их по разным причинам: то педагог был нехорош, то инструмент переставал ему нравится, то соученики вызывали такой протест, что он отказывался ходить на занятия.
Прошло уже несколько лет, а дальше “битлов” он не двигался. Зато своих знал наизусть, каждого в отдельности и всех вместе, но чем дальше музыка отстояла от песен его кумиров, тем менее интересна она была Юрику. Каждая их пластинка, каждая запись, попав в его руки, становились событиями жизни. Они стали единственными учителями и в течение нескольких лет никакой музыки, кроме этой всемирной, молодежной, на которую у Норы выработалась аллергическая реакция, он не воспринимал. Нора пыталась приохотить его к какой-то иной музыке – то вела его в консерваторию, то в оперу, познакомила с “Арсеналом”. Алексей Козлов, сам в ту пору горячий битломан, кажется, произвел на него некоторое впечатление. Все звуки, которые поступали в его уши, разделялись на два сорта – “они” и “не они”. Приезжавший временами Тенгиз был хорошим собеседником, потому что он тоже любил эту ливерпульскую компанию и всегда привозил Юрику какую-нибудь старую новинку.
– Но нельзя же из битломании делать профессию! – убеждала Нора Тенгиза, но Тенгиз подмигивал Юрику, разводил руками, тряс головой и возражал, преувеличиная свой грузинский акцент:
– ПАчему? Таксистом можно? Водопроводчиком можно? Милиционером можно? А битломаном нельзя? ПАчему, Нора, маЛчик не может быть битломаном?
Сбросив акцент, добавил:
– Нора, это очень забавно, но для Леннона Элвис Пресли был божеством, для них рок-н-ролл был сотворением мира. А до Элвиса – как будто ничего… культура по своей природе цитатна, но у нас цитат много, а для них весь мир из одной цитаты рождался… – и смеялся: – Мы слишком много знаем!
Школа Юрика нисколько не занимала, учился он еле-еле, при большом Норином участии переходил из класса в класс, и это его мало беспокоило. Он даже не особенно тяготился школьными уроками, умея погружаться в свои музыкальные грезы на геометрии и химии. В школе его почти полюбили – и мальчики, и девочки. Невзирая на то, что друзей у него не было и он исключительно мало интересовался и самими ребятами, и их отношениями. Даже учителя, которые считали его лентяем и бездельником, хорошо к нему относились. Он был беззлобен, искренен и собой приятен – светлолицый, кудрявый, хорошего роста. Находящие друг на друга, лодочкой выпирающие резцы его не портили, а даже придавали милое зверушечье выражение.
С тех пор, как у него появилась гитара, почти закончились невинно-древние и восхищающие Нору вопросы и догадки, которыми он ее с раннего возраста засыпал. Замирая с ложкой, недонесенной до рта, восьмилетний мальчик говорил: “Мам, а жизнь – щелка между плотью и духом”… Или, не выплюнув изо рта зубной пасты, сообщал: “Нора! Я знаю! Жизнь – это пространство между адом и раем”… Нора взлетала от восторга, но никакого восхищения не обнаруживала: “Цены б тебе не было, если бы ты еще умел попку как следует вытирать”.
И получала в ответ: “Мам, ну ты же видишь, где у меня попка, ее трудно сзади вытирать”. С попкой он постепенно научился управляться.
Прошло всего несколько лет, и теперь музыка, похоже, избавила его от экзистенциального беспокойства по поводу вечности, времени, свободы, Бога и прочих абстрактных и неразрешимых проблем. Все это, по мере сил, он “выигрывал” на гитаре с помощью “битлов”. Играл он вдохновенно и достаточно неумело, со смутной внутренней улыбкой, которая отражалась в вверх направленных морщинках в углах рта. Нора все это замечала и огорчалась: еще один артистический темперамент при отсутствии дарований… А возраст у мальчика был такой, когда уже следовало подумать, к какому делу его можно пристроить.
Нора вспоминала Витасю в этом возрасте, его полную погруженность в математику и столь же полное отсутствие интереса ко всему прочему, и радовалась тому, что Юрик ладит с одноклассниками, его битлообразное бренчание делает его центральной фигурой всех подростковых тусовок, а менее чем средние достижения в учебе не портят его репутации. Общая атмосфера школы была такова, что отличников не очень любили: спортсмен, музыкант или хулиган выглядели привлекательнее. Это было вывернутое наизнанку изгойство, когда числиться в отличниках в школьной среде было менее престижно, чем слыть хулиганом.
