Времена, когда Юрик читал запоем, ходил с Норой в театры и на выставки, закончились в тот день, когда Тенгиз принес ему первую гитару. Гитара принесла ему успех среди школьных маргиналов, с тех пор он на долгие годы покинул круг “приличных детей”. Нора это прекрасно понимала. Возразить ей было нечего – в школьные годы ее тоже тянуло прочь от “хороших девочек”…
В начале декабря, на дне рождения у Сереги Циклопа, одного из “хулиганствующих” одноклассников, Юрик получил неожиданный подарок – армейский взрыв-пакет в картонной оболочке. Серега, второгодник, самый старший в классе, относился к Юрику покровительственно и даже заботливо: честно предупредил, что взрыв-пакет хотя и учебный, но может и рвануть как следует.
Взрыв-пакет пролежал несколько дней в ящике стола и жег Юрику мозг желанием взорвать его. В первый же вечер, когда Юрик остался дома один, он вытащил взрыв-пакет из ящика стола, пришел на кухню и поджег заманчиво болтающуюся из картонного футляра витую веревочку длиной сантиметров в пятнадцать. Она охотно зажглась, горела уверенно, быстро, весело, не думая гаснуть, и когда оставалось сантиметра два до входа тлеющего зернышка в корпус, Юрик ощутил беспокойство и решил свой эксперимент прервать. Он открыл кран и подставил горящую нить под струю воды. Но оказалось, что этот огонь какой-то особой природы и вода его не гасит. Он заметался по кухне, хотел было выбросить патрон в окно, но старая рама с первого рывка не открылась, и Юрик понесся в уборную, чтобы утопить огонек, совсем уже приблизившийся к корпусу, в унитазе. Но не успел. Взрыв прогремел прежде, чем он добежал до уборной. Бабахнуло так сильно, что маленькая кухня содрогнулась и стекло в стоящей насмерть раме выбило. Тряхнуло здорово.
“Руку оторвало”, – зажмурился Юрик и замер, ожидая почему-то еще одного взрыва. Но еще одного взрыва не последовало. Он открыл глаза. Было мутно, дымно, воняло войной. Рука была на месте, но в треугольнике между большим и указательным пальцами зияла опаленная рана, кусок мяса ничем не отличался от того, которое в магазине… красное, с белыми прожилками…
“Левая рука! – взвыл Юрик. – Левая рука!”
Прощай, гитара! Было совсем не больно, но лучше бы оторвало голову! Он взвыл и забегал по квартире, махая окровавленной рукой и окропляя светлой свежей кровью стены, пол, даже потолок. Он бегал по квартире, оглохший и обезумевший, и не слышал бешеного стука – соседи по лестничной клетке бились в дверь. Но он и сам бежал к двери – его гнал страх за эту самую несчастную левую руку, без которой какая может быть игра на гитаре. Он открыл замок – перед ним стояли три соседки и старый сосед. Юрик все продолжал кричать “Левая рука! Левая рука!”, а они беззвучно открывали рты, не издавая ни звука. Свист в ушах, вкус металла. Это была контузия. Самая проворная из соседок побежала вызывать “скорую”, а самая умная затягивала его руку полотенцем, одновременно искала его шапку и приказывала мужу быстро спускаться во двор и заводить машину. Ехать в больницу…
Во втором часу ночи Нора, войдя в подъезд, обнаружила у входной двери, а потом и в лифте разбрызганные капли крови. Она замерла, предчувствуя что-то ужасное. Кровавые следы вели прямо к двери их квартиры.
На двери висела записка – “Нора, зайди в квартиру 18”. Назавтра у Норы был билет в Варшаву, где она должна была встретиться с Тенгизом на театральном фестивале, – везли спектакль Гельмана, производственная драма с человеческим лицом…
…Юрику в ту ночь сделали операцию. Потрясение было столь глубоким, что милый доктор Медведев, настоявший на том, что место раненого мальчика не в “Хирургии”, а в “Неврологии”, исследовал последствия контузии и установил, что травма скорее психического характера. Слух стал возвращаться на третий день, но подросток плакал, не отвечал на вопросы и твердил только одно: “Левая. Почему левая? Лучше бы правая!”, и отчаянно тряс перевязанной рукой.
Ночью позвонил из Польши Тенгиз. Почему не прилетела? Успех! Нора рассказала про патрон. Поразительно, но Тенгиз завопил, как и Юрик: “Левая?”
Доктор Медведев вызывал для консультации психиатра. Психиатр прописал таблетки. Вот тут уже затрясло Нору. Чертова наследственность!
Через десять дней повязку сняли. Пальцы были как сосиски. Большого пальца Юрик не чувствовал несколько месяцев. Играть было больно, но можно. В первый же день дома начал разрабатывать руку, чтобы поскорее вернуть ей гитарные навыки и прежнее проворство.
– Ему семнадцать когда? – спросил доктор Медведев у Норы при выписке.
– Пятнадцать через месяц. Два года еще… – ответила Нора, быстро сообразившая, о чем идет речь.
– Надо с армией разбираться. Освобождать его надо. Берегите эту выписку – здесь написано “контузия средней тяжести с частичной потерей слуха”. Она вам может пригодиться.
Афганская война к этому времени уже закончилась, но страх перед воинской повинностью сидел глубоко. Нора заранее знала, что сделает все возможное, чтобы в армию Юрика не отпускать, что ей предстоят мытарства по выпутыванию Юрика из армейских сетей. Воен коматы кормились от этих пацифистов-родителей, и Нора была готова к разным вариантам вручения взятки в безукоризненной художественной форме… А тут необходимая бумажка как с неба свалилась. Замаячил честный белый билет – освобождение от службы.
Юрик как раз выписался из больницы, когда снова приехал Тенгиз.
– Как мальчик? – спросил в дверях.
– Дома!
– Поздравляю!
Из комнаты Юрика раздавалось слабое бряцание струн. Тенгиз обнял Нору. Потом повесил тулуп на вешалку. В саквояже лежал подарок Юрику – пластинка битлов “Let It Be”, после выхода которой в 1970 году, в связи с уходом Маккартни, группа перестала существовать. Но Юрик продолжал жить в их мире и не собирался его покидать.
Глава 29
Рождение Генриха
(1916)
Весной 14-го года Маруся закончила московский театральный сезон и вернулась в Киев. С Москвой отношения не складывались. Яков пытался всеми силами обогнать время, закончить институтский курс на год раньше, сдавая досрочно экзамены, но уже ясно было, что следующий год он привязан к институту. Он вызвал жену в Киев.
Летом началась война, разлучаться стало страшно. Маруся быстро нашла себе если не полноценную работу, то приработки. Фребелевский институт распахнул объятия – ей дали класс пластики для детей работниц, она взялась преподавать ритмику и пластику в одной театральной студии, недалеко от дома. Денег получала немного, но по обстоятельствам военного времени любая работа была удачей.
Жили они в Яшиной комнате, об отдельном жилье речи не было по многим причинам – перенаселенность города военного времени, дороговизна, сложность устройства самостоятельного быта и хозяйственные заботы, которые непременно легли бы на слабенькую Марусю. А в богатом доме родителей Якова, несмотря на трудности войны, все еще сохранялся комфорт. В ванную комнату, которая привлекала Марусю больше, чем прочие буржуазные прелести, еще подавалась вода…
Все разговоры сворачивались постоянно на военные действия, на бездарное руководство и подлую хитрость союзников. К этому времени потери русской армии были уже так велики, что во многих домах оплакивали погибших. В семье Осецких случилась своя тяжелая военная утрата: старший брат Якова, Генрих, гордость отца, студент Гейдельбергского университета, попытался вернуться на родину, по дороге был схвачен, интернирован властями и в январе 15-го года умер от дизентерии в лагере для перемещенных лиц в деревушке Талергоф возле Граца.
