Юрик, подросток, которого молодым человеком можно было назвать с большой натяжкой, улизнул от армии, смылся, слился, скипнул: улетел 29 декабря рейсом Москва – Нью-Йорк. Успели.
Норе шло к пятидесяти, и назвать ее молодой можно было тоже с большой натяжкой. Нора осталась одна. Как бы ни сложилась жизнь Юрика с Витей и Мартой в стране Америке, никакого Афганистана в его жизни не будет.
Для Норы настало время остановиться и подумать. Она вернула себя к тому дню, когда прибрела из странного и чудного дома Мзии, тетушки Тенгиза, в очередной раз навсегда с ним расставшись, в пустоту своей квартиры и поняла, что ее может спасти только ребенок. И он родился – добрый, занятный, с чудесным чувством юмора, оригинальный человек со сложностями, – вырос и уехал к отцу, такому же оригиналу со сложностями. Может, навсегда. И даже лучше для него, если навсегда… А она осталась одна. И, может, даже хуже – с тем же Тенгизом, приблизительно на том же месте. Никаких ее великих проблем Юрик не решил. Столько лет по одному кругу, по одному маршруту… Может, набирая высоту? Может, падая каждый раз все глубже? Как сможет она жить без Юрика? Нет, неправильная мысль! О себе забыть. Юрик-то без меня прекрасно сможет обходиться. Не надо строить иллюзий: Юрик меня очень любит, особенно в тот момент, когда я у него перед глазами. А когда меня нет – не знаю…
Нора сварила кофе в медной турке, как переняла в юности у Туси, постелила салфетку, взяла синюю китайскую пепельницу, положила рядом сигареты и зажигалку. Сняла с полки кофейную чашку. Все приготовила для исполнения утреннего ритуала. Получалось, что с отъездом Юрика опять началась позапрошлая жизнь. Итак, что мы имеем? Всегда делала то, что хотела. Захотела мальчика – пожалуйста. Он вырос и уехал. Не предполагала, что это произойдет так быстро. Но ведь этого я и хотела. Ладно. Но Федю Власова я помню. И этого уже не будет. Юрик столь явно не вписывается в общую картину нашей жизни, может, там скорей найдет себя… и музыка Юрикова вся оттуда… Захочет – останется, захочет – вернется. Есть, по крайней мере, возможность выбирать. Я не хотела его отправлять. Нет, хотела. Я за него боюсь. Это не мой эгоизм. Он никогда не мешал мне, даже и расширил как-то мне жизнь. Материнством. Я не самая лучшая, конечно, мать… Но здесь мне за него страшно. Теперь надо заполнить пустоту. Надо попробовать устроить все без Тенгиза, без Юрика. Посмотрим на Тусю. Послушаем умную старуху. В конце концов, вот образец свободы и женского достоинства… Глупость, конечно, глупость… Что я знаю о ее молодых годах? Многозначительное молчание. Понимающее молчание.
Нора месяц не была у Туси, даже не звонила. Впрочем, Туся не любила телефона, приучила всех близких использовать телефон наподобие телеграфа: скорее договориться о встрече, но уж никак не поболтать.
Исполнив кофейный ритуал, разновидность утренней медитации – все хорошо, Нора, все прекрасно, верх, низ, я здесь… – позвонила Тусе, договорилась о встрече.
– Ну что, отправила мальчика? – встретила ее Туся на пороге своей мастерской. Было у Туси два дома – за городом, дачный, в поселке старых большевиков, почти поголовно вымерших, и эта мастерская, в самом центре, довольно маленькая, с альковом, в котором она и ночевала.
– Отправила, – кивнула Нора. – Что-то пусто стало.
– А что ты думаешь об этом фольклорном спектакле? Это не театр, скорее лаборатория… – спросила Туся.
И тут Нора вспомнила, что при их последней встрече Туся предлагала ей поработать с каким-то хоровым ансамблем, но у Норы, со всей ее беготней, совсем выпало из головы. К тому же фольклор сам по себе вызывал сомнение…
– Забыла, откровенно говоря. Туся, я вообще не люблю музыкальных спектаклей. Я не люблю вмешиваться в музыку, она гораздо больше самого театра, с ней конкурировать трудно. Невозможно…
– Да. Я понимаю. Но в данном случае речь идет только об обслуживании. Там очень талантливый, даже гениальный руководитель. Его надо только поддержать. Он сам хочет уйти от фольклорных костюмов, хочет минимум декораций. Может, ты его знаешь? Нет? Пойди, поговори, послушай. Уверяю тебя, это интересно…
Сидели долго, заполночь. Таких совместных вечеров было у них за тридцать лет дружбы немало. Удивительное дарование Туси заключалось в том, что общалась она со своими учениками как будто “на равных”, и собеседник чудом этого равенства поднимался выше себя, рос до себя будущего, а после такого долгого собеседования чувствовал к себе самому доверие.
Нора ушла от Туси с толстым томом Фрэзера, и эта “Золотая ветвь”, прежде ей неизвестная, двинула ее мысли в новом направлении. И дело было вовсе не в исследовании магии и всех тех неисчислимых фактов о развитии религиозного, да и всяческого, человеческого мышления, а в том, что Нора ужаснулась бездне своей необразованности. Сколько же интересного и важного она пропустила за те годы, когда шла слепо за всеми начинаниями Тенгиза… Теперь она сидела в библиотеке ВТО от открытия до закрытия, исследуя водное пространство, которое в мифологии всех народов возникало перед человеческой душой сразу после кончины. Это были маленькие реки или ручьи, иногда подземные, иногда океаны, огромные и мрачные воды всех народов, вымерших и живущих: египтян, скандинавов, индийцев, индусов и монголов. Но Норе важно было угадать, как выглядит эта река у славян… Практическая задача сценографии оказалась только поводом к этому восхитительному чтению. Хотя память у Норы была прекрасная, она делала маленькие конспекты, в которых записывала названия рек и имена перевозчиков, иногда даже названия судов, совершавших эту великую переправу, обрывки сохранившихся ритуалов. Суда тоже были самыми разнообразными – то утлая лодочка, то крылатый корабль…
Понятно было и то, что замах руководителя маленького фольклорного ансамбля был грандиозный: на один из самых запретных для человеческого сознания вопросов, на миф о посмертном существовании человеческой души. Картина оказалась универсальной для всех культур – человеческий мир, земной и твердый, существует в окружении великих вод, и после смерти душа обязнана совершить этот переход через великие воды, чтобы добраться до другого берега, окраины иного мира, к иному существованию… Нора уже видела, как из правой и левой кулисы выплывают берега этих миров, а посредине, в темных волнах всех пограничных вод, описанных во всех мировых мифологиях, во всех книгах мертвых, движется лодка с гребцами, командой, капитаном и боцманом. А река – любая. Пусть хоть Волга…
Тут с самого дна памяти поднялось происшествие большой давности, о котором Нора знала только со слов матери. Когда Норе было четыре года, снимали дачу в Тарусе, прямо над Окой. Жарким летом дети постоянно плескались на песчаной отмели. Нора забрела чуть подальше от берега и рухнула в яму. Не пискнув, пошла ко дну. Ее окликнула, потеряв из виду, девочка, с которой она играла в мяч… Не увидев подружки, подняла рев. Нору вытащили, с трудом откачали. Нора ничего этого не помнила, но остался страх воды, которую она очень любила в ее усмиренном виде – из крана. Плавать так и не научилась. Сидя в библиотеке, над книгами, Нора вспомнила очень отчетливо этот Тарусский берег, себя на этом берегу, лежащую на старом фланелевом одеяльце, которое использовали как подстилку, четырехцветный мяч и молодого мужчину с мокрыми волосами, склонившегося над ней. Все совпадало – Амалия говорила, что спас ее и откачал сын хозяйки, студент-медик… К этому давнему воспоминанию прицепился и страшный сон, который Нора видела в своей жизни не однажды, и тоже с водой: она плыла в страшной чернильной влаге, более тяжелой и плотной, чем обыкновенная вода, к берегу. Берег приближался, но когда Нора уже выбиралась из воды, она поняла, что приплыла не к земле, а к огромному чудовищу. Невообразимый ужас выбрасывал ее, задыхающуюся и мокрую, из сна, как пробку из бутылки. Запах ее собственного пота был ужасным, но это был запах той страшной воды…
