Фицрой буркнул:
– Дело чести для ее величества королевы Орландии!.. Раз уж должна послать лучших, пообещать любые деньги, награды, привилегии, то… и люди Антриаса должны быть лучшими. Здесь, на перехвате.
– На перехватах, – уточнил Рундельштотт. – Никто не знает, по какой дороге поедем! А на все самых лучших не поставишь.
– Лучшими прикроют, – сказал я, – ту, по которой в самом деле увезли принцессу.
Фицрой нагло ухмыльнулся.
– Проверим, насколько они лучшие?
– Проверим, – согласился я. – Но не так, как тебе хочется. Ночью проскользнем мимо, чтобы не заметили.
Рундельштотт кивнул с выражением полного одобрения на лице.
– Поздравляю.
– Да ладно, – сказал я, – уже давно стараюсь не видеть везде только гвозди.
– Давно?
– С утра, – уточнил я.
С наступлением вечера музыка, шум и песни не утихли, напротив, залили, как половодье, всю территорию ярмарки. У костров веселые песни, в щель шатра видно, как пляшут и прибывшие с гор пастухи овец, и полуголые женщины, и даже сперва угрюмые и подозрительные ко всему новому крестьяне.
Рундельштотт откинулся на подушку под спиной, сказал с довольным вздохом:
– Отдыхать всегда хорошо. Фицрой, что-нибудь купил?.. Или сразу к женщинам?
– Он стесняется таких порочных, – сказал я. – Все верно, мы не должны отвлекаться на всякие там соблазны по дороге.
– Фицрой растет, – согласился и Рундельштотт. – У него уже рамки. Очеловечивается.
Фицрой сказал с обидчивым достоинством:
– Я достаточно попьянствовал и поувеселялся с развратными женщинами во всех тавернах на моем пути, чтобы мои детские представления о морали и нравственности расширились до необходимых пределов.
Понсоменер спросил с любопытством ребенка:
– До каких это необходимых?
– Тебе знать еще рано, – сообщил Фицрой. – А если уж очень нужно, спрашивай глерда Юджина. Я перед ним вообще трезвенник и девственник.
Понсоменер посмотрел на меня с великим уважением, я скромно опустил глазки.
– Отдыхайте. Я разбужу под утро.
– Я разбужу, – вызвался Понсоменер. – Я мало сплю. И чутко.
– А я как бревно, – сообщил Фицрой. – Меня нужно будить долго и нежно.
– Ногами, – сказал я. – Слышал, Понс? С разбега.
Глава 5
Конный патруль на северном конце ярмарки нами если и заинтересовался в первый момент нашего прибытия, то известие, что эти купцы едут в Нижние Долины, успокоило. Наверняка им дан приказ останавливать всех подозрительных, спешащих со стороны Нижних Долин через Уламрию на север.
Поздно ночью Понсоменер тихохонько разбудил, Фицрой остановил меня, когда я направился к выходу, молча приложил палец к губам и указал на край палатки со стороны далекого леса.
Понсоменер чуть приподнял, на четвереньках выбрались друг за другом на ту сторону. Там темно, хотя не для нас, а затем уже, изображая усталых и пьяных, медленно прошли к своим коням.
В патруле тоже люди, никто не пустился в погоню, когда мы выехали за территорию ярмарки по южной дороге. Либо не заметили, либо у них приказ следить только за прибывающими на ярмарку, но мы сперва ехали шагом, изображая старательных торговцев, что встают еще до рассвета, тем более поехали по дороге, ведущей в Санпринг, и лишь когда скрылись из виду возможных наблюдателей, свернули к лесу и пошли на рысях в северную сторону.
Солнце выскочило из-за края земли белое, помчалось по небосводу, бросая на землю пугающе призрачные уродливые тени, затем начало величаво подниматься огромное оранжевое, и тени пошли уже не такие страшные.
Фицрой повертел головой по сторонам, повернулся ко мне.
– Смотри, уже неделю едем, а ни одного разбойника!.. Видать, Антриас с ними не церемонится.
– Строгость нужна, – согласился Рундельштотт. – Народ должен чувствовать себя защищенным. Верно, Юджин?
– Точно, – согласился я. – Но и полностью искоренять нельзя. Последнюю отдушину для угнетенной твари перекрывать неверно…
Все трое повернули ко мне головы с удивленными лицами. Фицрой спросил неверяще:
– Ты чего… за разрешение разбойничать?
– Ни в коей мере, – пояснил я, сам путаясь в том, что чувствую, но объяснить внятно пока не могу, – разбойников нужно уничтожать, но разбойничание должно существовать, как символ демократии, чтобы не подавить в людях инициативу!..
Фицрой спросил ошарашенно:
– Чего-чего?
Я пояснил старательно:
– Лучшие предприниматели, финансисты и правители всегда из разбойников. Не важно, явных или скрытых. Если искоренить разбойный промысел полностью, люди превратятся в стадо баранов! А то и вовсе овец.
Они переглянулись, Фицрой и Понсоменер промолчали, Рундельштотт сказал с уважением:
– Ничего не понял. Но, видимо, какой-то смысл есть… вон у тебя даже голос дрожит, а взгляд прям и светел, как у городского сумасшедшего…
– Говорить правду всегда трудно, – заверил я скромно. – Я мог бы стать пророком, но они недолго живут, да и заканчивают кто на костре, кто на кресте… А я, демократ и гуманист, лучше соглашусь с причудами любого строя, чем дам прищемить себе даже мизинчик. Демократу можно быть любым презренным трусом, это доказывает высокую духовную организацию и утонченность мышления!
Они уже не слушали этот, по их мнению, бред, ускакали вперед, а я подумал философски грустно, что передовому мышлению еще долго продираться к свету через тьму устаревших правил доблести, чести, верности, преданности и необходимости защиты слабых.
У поворота дороги высится крепкое каменное здание с высокой деревянной башенкой. Я успел увидеть там под навесом человека, он перегнулся через барьер и что-то прокричал вниз.
Через пару минут оттуда вышли двое солдат, один продолжал жевать куриную ногу, а когда мы приблизились, швырнул ее в далекие кусты и вытер ладони об одежду.
– Таможня, – сказал он хриплым голосом. – Кто, куда, зачем?
Рундельштотт произнес с поклоном:
– Купец Рунд, господин. Везу товары из своего городишка, надеюсь чуточку заработать.
Таможенник посмотрел на него с явным неодобрением.
– В вашем возрасте нужно сидеть дома, – изрек он непререкаемым голосом, – и греть у камина старые кости. И смотреть, как внуки играют с собаками.
Рундельштотт сказал с грустью:
– Увы, не успел я сколотить состояние, сыновья все пускали по ветру. А помощники мои не очень надежные, за ними нужен глаз да глаз.
Таможенник с еще большим неодобрением посмотрел на нас с Фицроем, Понсоменера просто не замечал.
