В памяти Александры вдруг возникло воспоминание: она
подходит к двери и, осторожно держась за притолоку, опускает ногу вниз, в
темноту, нашаривая шаткую ступеньку, вернее, просто доску, положенную на
кирпич… Да, этот вход в дом ее пациентов Крюковых, семейства запойных алкоголиков,
она запомнила навеки, Крюковы ей нескоро перестанут сниться в страшных снах,
особенно старший братец Сереженька, у которого был рак губы, а он умудрялся
любовь с девушками крутить! Крюковы всем семейством преставились около года
назад, угорев в своей халупе, дом их снесли с лица земли, участок кто-то купил
и теперь там медленно, но верно лепили почтенное двухэтажное строение. Вот это
был дом, вот это был подвал! А тот, в котором ее держали, – какое-то абсолютно
безликое помещение, без особых примет, как и сами похитители.
Александра споткнулась. Как это – похитители были без особых
примет? А шрам на руке «кавказца»?!
Осторожно переходя узенький мосток над «Голубым Дунаем» –
так любовно называлась черная медлительная речонка, протекавшая в высоковском овраге,
некогда, наверное, даже красивая, а теперь замусоренная, зловонная, с протухшей
водой, источник комарья летом и заразы во все времена года, – Александра
пыталась вспомнить, как выглядел этот шрам. Вернее, рубец. Между запястьем и
локтем на внешней стороне расплывалась бесформенная клякса гладкой, мертвой
кожи. Похоже на давний, зарубцевавшийся термический или кислотный ожог. Здесь,
правда, не то место, которое можно обжечь нечаянно. Не исключено, что у
«кавказца» была татуировка, которую он пытался вывести. Избавиться, так
сказать, от особой приметы. Ничего себе, избавился! Да по этому шраму
Александра его где угодно и когда угодно узнает! Увы, только по шраму: голос он
ломал изощренно, а другие приметы… Ну, вроде бы высокий, худощавый. Да мало ли
высоких и худощавых на свете, вон хоть ее недавний знакомец, любезный водитель
по имени Ростислав.
Александра со вздохом взялась за щеколду покосившейся
калитки и с усилием повернула разбухшую сырую деревяшку. Ну что за климат на
Нижегородчине! Оттепель наступила так же внезапно, как ранние заморозки, и вот
уже который день с неба вместо снега сеялась непрерывная морось, съевшая
красивые сугробы, словно кислота. Лишь кое-где лежали серые ноздреватые остатки
былой белой роскоши, а дождь шел и шел, и температура не опускалась ниже трех
градусов тепла даже ночью.
«Нет, пускай уж лучше слякоть, потому что если по этой
мокрязи вдруг ударит мороз, я по Высоковскому спуску не сойду! – подумала она
угрюмо. – Надо будет просто садиться – и ехать на пятой точке!»
В окошке мелькнуло смутное пятно лица, и Александра
вздохнула с облегчением: если Агния Михайловна на ногах, значит, дело не так уж
плохо. Та женщина, ее соседка, вызывавшая врача, порядком напугала Александру
своим сбивчивым, задыхающимся голосом. С другой стороны, единственный
телефон-автомат в этом районе располагался на горе, не меньше чем в километре
от сектора частных домов, – наверное, задохнешься, пока дойдешь!
– Здравствуйте, Агния Михайловна, – сказала Александра,
входя в незапертую дверь и снимая в коридорчике отсыревшее пальто. – Что это вы
болеть вздумали? Вот уж от кого не ждала такого!
– Ой, Сашенька! Пришла, милая!
Навстречу ей широким тяжелым шагом, от которого все вокруг
содрогалось, двигалась высокая, полная женщина с блестящими и живыми черными
волосами, словно обладательнице их было не за семьдесят, а всего лишь тридцать.
Разумеется, она их старательно подкрашивала, но никогда этого не афишировала. И
глаза у Агнии Михайловны были молодые, жгучие, черные-пречерные. Фарфоровая
кожа с течением лет не покрывалась морщинками, а словно бы истончалась и еще
пуще натягивалась, превращаясь в некое подобие бело-розовой папиросной бумаги.
Черный халат – вернее, шелковый капот до полу, монисто на высокой груди, черный
павловский платок с огромными розами, пухлая рука, унизанная серебряными
браслетами и перстнями, держит на отлете длинный мундштук с тлеющей сигаретой…
Агния Михайловна напоминала актрису из театра «Ромэн» или цветную фотографию из
старого-престарого «Огонька». Да и обстановка ее небольшого домика заставляла
гостя мгновенно перенестись из конца 1999-го в какие-нибудь 50-е годы. Нарушал
эту гармонию лишь отличный видеомагнитофон (хозяйка собирала классику
советского кино). Правда, он был накрыт допотопной кружевной салфеточкой. Гобелены
с лебедями и волоокими девицами, бумажные цветы, шелковые абажуры, фарфоровые
статуэтки – и просторная, немилосердно скрипящая качалка возле изразцовой
печки, которая источала чудесное тепло…
– Садись, Сашенька, вот сюда, к печке, погрейся. Чайку, печеньица
домашнего?
Ноги Александры против воли понесли ее к теплу, и печенья
захотелось ужасно, но все-таки она нашла в себе силы повернуться к хозяйке и
мягко отказаться:
– Спасибо, чаю не нужно. Не хлопочите, Агния Михайловна,
лучше расскажите, что с вами случилось.
Ярко накрашенные губы поджались, лицо хозяйки приняло
обиженное старушечье выражение.
– Что ты, Саша, такая уж сильно строгая? Никогда не съешь
ничего, ни кусочка, не выпьешь ни глоточка. Или брезгуешь? Или боишься, я тебе
какого-то зелья подсыплю? – Агния Михайловна лукаво повела своими удлиненными
черными глазами, мгновенно помолодев. – Знаю, что у Селивановых ты всегда чай
пила и даже иногда обедала, а мне тебя никак за стол не посадить!
– Извините, у каждого свои причуды, – мягко ответила
Александра, хотя ей хотелось сказать: «свои принципы». – А что касается
Селивановых… Я вам объясню, Агния Михайловна, только вы никому не
рассказывайте, ладно? У Александра Ивановича Селиванова был рак, верно ведь?
– Царство небесное, – красиво позвенела браслетами Агния
Михайловна, осеняя себя крестом.
– А даже самые любящие и заботливые родственники таких
больных всегда тайно беспокоятся: не заразен ли рак? И я знала, что, если
откажусь у них покушать, они могут подумать, будто я брезгую, опасаюсь за свое
здоровье. Значит, надо опасаться и им. Я очень боялась, что к Александру
Ивановичу станут хуже относиться, вы понимаете?
– Ого, – фыркнула Агния Михайловна. – Какие тонкости! То
есть если б у меня был, господи помилуй, рак, ты бы сейчас ела мои печеньица?
– Еще как! – отчаянно кивнула Александра. – Но ближе к делу.
У вас давление поднялось или с сердцем неладно? Ваша соседка очень
невразумительно объясняла. Вы принимали что-нибудь?
– Ой, да убери ты свой тонометр, Саша! – махнула рукой Агния
Михайловна. – Не болит у меня ничего.
– Как не болит?
