– Как кто? Твои мужчины! Которые тебя на руках не носили!
– Да у меня и не было никаких мужчин, ты что?
Совершенно обессилев от смеха, Александра опустила голову
ему на плечо. Перед глазами плавала темнота, и она опустила веки. Так стало еще
уютнее. Где-то на дне памяти всколыхнулась мысль, что она вроде бы злилась на
Ростислава, но Александра не могла вспомнить, за что.
Глупости. Глупости… на него невозможно злиться. Можно только
блаженствовать, сидя рядом с ним, вот так, прижавшись. Еще лучше было бы,
обними он ее за плечи, как обнимал тогда, в машине.
И в тот же миг, словно уловив это мысленное пожелание,
Ростислав опустил свою руку на плечи Александре и спросил:
– Как это – не было мужчин? Вообще?
– Нет, был один, но я его шуганула.
– Ты его – что?
– Шуганула. Послала к черту. Куда Макар телят не гонял.
Подальше. На фиг. На три буквы…
– Все, все, дальше не надо! А почему ты его шуганула?
– Он был какой-то мямля.
– То есть на руках не носил? – уточнил Ростислав.
– Ну, это само собой!
– А еще чего он не делал?
– Ничего.
– И не целовал тебя, что ли?
– Целовал! – почему-то обидевшись за Костю, вскинула голову
Александра, но в этот момент Ростислав резко повернулся к ней – и губы их
сошлись.
Александра хотела вздохнуть, но не успела. Его рот был
жарким, жадным, буйным, неласковым, он словно бы изголодался по ее губам… было
больно, и Александра тихо застонала.
Вдруг Ростислав оттолкнул ее так, что она повалилась на
подушки. Он вскочил.
– Что? – пробормотала Александра, испуганная этим темным,
нависшим над ней силуэтом, странным блеском его глаз. – Что ты?
– Ты лучше сама скажи, уйти мне или нет, – хрипло выговорил
он. – А то я больше не могу!
Он схватил ее руку и прижал к своим бедрам. Александру
затрясло.
«Молния» его джинсов… как тогда, с Костей… Она резко
расстегнула «молнию».
– Не уходи. Не уходи!
И крепко зажмурилась, слушая, как шуршит торопливо
сбрасываемая одежда, содрогнулась от жара навалившегося на нее мужского тела,
неумело подчинилась его рукам, ахнула… но он снова закрыл ей рот поцелуем.
* * *
Гелий сидел на крылечке и смотрел в яркое небо. Сладко,
приторно пахли белые табачки и ночная красавица. Чуть слышно шелестел ветер, но
иногда набегал порывами и вдруг начинал сердито ворошить кроны берез. Ветви
сильно качались, закрывая луну, она лишь изредка мелькала меж листьев, и тогда
Гелию чудилось, будто чей-то недобрый желтый глаз мигает в вышине, не то пугая,
не то насмехаясь над ним. Тогда в шуме ветра ему начинал слышаться
издевательский хохоток, и он ежился. Казалось, что с него содрана вся кожа –
такая острая боль пронзала и сердце, и тело. Боль и стыд.
Из приоткрытого, затянутого марлей окна доносился храп
Эльдара. Брат к вечеру страшно напился, и чем дольше Гелий рассказывал о
случившемся, чем сильнее горячился, тем больше тупел Эльдар, и если сначала он
хотя бы пытался делать вид, что слушает, изредка выдавливая из себя
неуверенное: «Да-а?..», то через какие-нибудь полчаса окончательно развалился,
обвис на стуле и сонно лупал остекленевшими глазами. Но Гелий еще на что-то
надеялся, он продолжал убеждать, настаивать, иногда срываясь на крик, – и вдруг
Эльдар мешком рухнул со стула на пол!
Когда такое случилось первый раз, Гелий, помнится, страшно
испугался за брата, чуть ли не «Скорую» вызывать ринулся. Но теперь он уже
привык.
Эльдар был высокий, гораздо выше Гелия, и его худое тело в
беспамятстве становилось страшно тяжелым. Поэтому Гелий даже не стал пытаться
его поднять, и молча пошел к дивану – взять два покрывала и подушку. Одно
покрывало, свернув вдвое, он положил на пол, с усилием перекатил на него
захрапевшего брата, накрыл вторым покрывалом, подсунул под голову подушку…
Эльдар слабо вздохнул, поворочался, устраиваясь поудобнее, и на его лице
появилась облегченная, почти счастливая улыбка. Гелий погасил свет и вышел.
Он постоял немного в темном коридоре, прислонясь к стене и
тяжело сглатывая ком, вдруг перекрывший горло. Это трудно – в очередной раз
убедиться, что, по сути дела, он уже давно живет один на свете, и надеяться
больше не на кого, кроме как на самого себя. Хотя пора бы и привыкнуть к тому,
что в мире никому ни до кого нет дела. Но то, что он испытал сегодня…
Гелий вспомнил, как Петька вдруг с тоненьким визгом метнулся
вперед, к Деме, и вид у него при этом был такой, что бомж попятился,
прикрываясь рукой. В эту руку Петька и впился зубами, как терьер, но в
следующий миг Дема с воем отшвырнул мальчишку. Сила его злости была такова, что
Петька пролетел несколько метров по воздуху и грянулся оземь, тяжело ударившись
головой о голову Супера. Еще раз слабо крикнул – и затих.
Гелий, ахнув, бросился к нему. Мальчишка не шевелился.
– Ты что?.. – пролепетал он. – Ты что сделал? Ты его убил?
Дема широко зевнул, показав поразительно крепкие, хоть и
желтые, какие-то совершенно звериные зубы.
– Ты! Тварь!
Гелий выпрямился. Красная тьма застлала взор. Он пошел
куда-то вперед, шатаясь, споткнулся – и услышал короткий, издевательский
смешок.
Пелена сползла с глаз, и он увидел оскалившегося Дему,
который стоял, вытянув руку. Из кулака торчало что-то черное, и Гелий не сразу
понял, что это ствол пистолета. Того самого, о котором говорил Петька!
– А не пошел бы ты в жопу? – весело сказал Дема. – Ишь,
герой выискался! Пошел, ну! Или пулю словишь.
И, снова оскалясь, ушел в свой балаган, по-волчьи
обернувшись на прощание.
Гелий немного постоял, потом, вспомнив, что произошло,
бросился к Петьке.
Он был жив, слава богу, – пульс слабо трепетал на тоненькой
шейке, – но так бледен, что у Гелия защемило сердце. Подхватил Петьку,
поудобнее устроив его голову на своем плече, – и побежал к поселку.
Прыти его, впрочем, хватило ненадолго: почти сразу сбился с
шага, и сердце так зачастило, что дальше еле брел. Спасибо, его завидела
Елизавета Петровна – подбежала, перехватила на руки внука, прижала к себе. Она
даже не спрашивала, что случилось, – выдавила только: «Дема? Я так и знала!» –
и тяжело зашагала к дому.
