Ева прибегла к этому избавлению в 1929-м, когда ей исполнилось целых двадцать и когда казалось, что всю свою «настоящую» жизнь она уже прожила, ибо дальше наступает старость, которая ее совершенно не привлекала. Теперь, с высоты тридцати четырех, Ева вспомнила об этих «возрастных ужасах» с покровительственной улыбкой перезревшей, всезнающей матроны.
Удивившись своему чудесному спасению, Ева клятвенно решила во что бы то ни стало родить фюреру наследника. Но, как выяснилось, для этого мало заманить в постель будущего отца. Оказывается, оба они настолько нагрешили против природы, что в праве на сына Господом ей уже было отказано.
Понял ли это Гитлер? Вряд ли. К тому времени он уже по-настоящему почувствовал себя владыкой, императором, способным оставить после себя в наследство огромную «тысячелетнюю империю». Что ему до страхов мюнхенской Марии Магдалины, решившей искупить свои грехи муками праведного материнства?
Как мучительно не хотелось ей покушаться на собственную жизнь во второй раз! Как не хотелось уходить из жизни! Поняв, что матерью ей не стать, что никому другому дать жизнь ей уже не удастся, Ева решила дожить хотя бы свою. Но жизнь эта имела смысл лишь постольку, поскольку могла быть освящена присутствием в ней — хотя бы присутствием — «ее фюрера».
Правда, свою смертельную дозу снотворного она принимала при таких обстоятельствах, которые позволили быстро обнаружить ее и спасти. Это была коварная, смертельно опасная хитрость женщины, отлично понимающей, что последний шанс, последний проблеск ее личного счастья находится где-то между жизнью и смертью.
После того как с большим трудом Еву вновь вернули в мир страданий и иллюзий, люди из близкого окружения фюрера по-настоящему возненавидели ее. Возненавидели настолько, что она начала опасаться за свою жизнь. Когда возникал вопрос, кем жертвовать: вождем партии или уличной девкой, «партай-любовницей», — над решением долго не задумывались.
Многие из приближенных Гитлера еще не забыли скандал, связанный с предыдущей его любовницей, Гели Раубаль, который с огромным трудом и риском — не только для карьеры Адольфа, но и для политической карьеры всего национал-социалистического движения — удалось вроде бы основательно замять. А тут вдруг еще одна попытка самоубийства другой «рейхсналожницы». Пойди докажи потом, что не очередное убийство. Чего только ей не пришлось выслушать тогда! Вплоть до прямых угроз. При том, что сам Гитлер оставался совершенно безучастным к ее положению и к ее горю. Уже со временем она узнала, что происшествие сильно встревожило его. Но это был скорее страх за свою репутацию, чем страх за ее жизнь, боязнь потерять свою Еву, «свое Евангелие» — как все еще продолжал называть ее в порыве мистической нежности.
Мудрее всех остальных повела себя в этой ситуации жена Геббельса фрау Магда. Как только Ева окончательно пришла в себя и фюрер приказал доставить ее в «Бергхоф», Магда явилась к ней, чтобы поговорить по душам. Но явилась не как жена рейхсминистра по пропаганде, а как «истинная германка», знающая, что главнейшая обязанность каждой женщины рейха заключается в том, чтобы помнить о своей святой обязанности перед Родиной. А еще поговорить — как женщина с женщиной…
Магда была лет на десять старше Евы, поэтому «как женщина с женщиной» ей тоже позволялось…
— Вы — самоубийца, Ева, — с вызывающим спокойствием произнесла Магда, даже не получив согласия на разговор. — Но вовсе не потому, что хватаетесь за пистолет, за смертельные дозы снотворного… Вы самоубийца, поскольку, пытаясь связать свою судьбу с великим человеком, возможно, ниспосланным Германии высшим разумом, пытаетесь низвергнуть его до своего кавалера, до жалкого сострадателя ваших женских страхов и переживаний.
— Я бы не стала объяснять наши взаимоотношения столь прямолинейно, — растерянно воспротивилась Ева. — Что дает вам право?..
— Бросьте, Ева! После всех ваших скандальных экзальтаций отношения фюрера с «некой девицей Браун» истолковывает сейчас чуть ли не вся Германия. Причем всяк на свой лад.
— Так вы, фрау Геббельс, явились, чтобы пересказывать все те гадкие истории, которыми наводняют Берлин наши недоброжелатели? — еще более решительно поинтересовалась Ева.
— Почему вы считаете, что только Берлин, милочка? Однако не будем об этом. В отличие от многих недоброжелательниц и завистниц, я пришла, чтобы пригласить вас спокойно поразмыслить над ситуацией, в которой оказались не только вы одна.
— Ну так я слушаю вас.
Позволение было получено столь неожиданно, что Магда растерялась.
— Видите ли, госпожа Браун, вы не понимаете той простой истины, что всю жизнь вы должны посвятить сотворению из Гитлера вождя, кумира, причем не только своего, но и всей германской нации. Да-да, вы, как самый близкий ему человек, должны служить сотворению Гитлера-фюрера, Гитлера-легенды, Гитлера — отца нации. Как служим этому мы с моим Геббельсом. — Она так и сказала тогда: «мы с моим Геббельсом».
— И вы — тоже?
— Неужели не заметили?
— Но почему я не могу мечтать об обычном человеческом счастье?
— Да потому, что в известном отношении Гитлер не просто человек, он непостижим, до него не дотянешься
[7]
. Его достоинства и недостатки, его величие и даже низменность его чувств —* если уж кому-то никак не обойтись без подобного определения — нельзя измерять привычными земными мерками, оценивать примитивными обывательскими критериями.
Прежде чем что-либо ответить, Ева задумалась: а приходило ли ей в голову подчинять свою жизнь сотворению из Гитлера кумира нации, фюрера рейха?
— Кажется, я начинаю понемногу понимать это. — Ева все еще чувствовала себя тогда довольно скверно. Большую часть дня пребывала в постели, наблюдая в окно, как зеленеет весенний лес на склонах ближайшей горы и как отцветает куст какой-то дикой поросли, тянущейся к ее стеклу, словно райский куст возненавиденной ею жизни. — Однако признаюсь, что дается мне это понимание с трудом.
— Не сомневаюсь. А все потому, что до сих пор вы воспринимали фюрера только как мужчину. Ясное дело, без этого не обойтись, — мяла Магда в руках какую-то коробочку с подарком, который так и забыла вручить Еве. Костлявая, с выцветшим безликим лицом и угасшими глазами, едва виднеющимися из-за отвисших темно-коричневых мешочков под ними, Магда особого фурора в глазах окружающих не производила. А вот словом зажигать умела. Чем была: под стать «своему Геббельсу». — Короля играет окружение. Не моя это прихоть. Не я выдумала. Так было всегда. И вы, фрейлейн Браун, вы первая, кто должен задавать тон в сотворении королевского величия на исторической сцене Третьего рейха. Мужчиной Адольф Гитлер может оставаться для вас только в постели. Но и там вы обязаны — уж извините за женскую откровенность и бесстыжесть — вести себя, как подобает, находясь в ложе императора.
— Об этом со мной еще никто не говорил, — обескураживающе призналась Ева. — Вообще на подобные темы.
