— Кто такая? — лениво поднялся атаман со своей низенькой тахты.
— Елизавета Власьевна. Вдова поручика Кондратьева, — взволнованно мяла платочек сибирячка.
— Какого еще поручика Кондратьева? Не припоминаю.
— Да вряд ли могли бы вспомнить его. Муж мой служил как бы в личной охране адмирала Колчака. Но он знал вас с самой хорошей стороны, господин атаман, и как-то сказал мне, что если с ним что случится, то могу обратиться к вам.
— Ах да, Кондратьев! — вдруг освежил память генерал. — Казак-рубака. Неужели погиб? Хотя да, сколько их полегло… Сколько их полегло. Сабельно-сабельно… Ну, садитесь, Елизавета Васильевна.
— Власьевна, — безо всякого кокетства уточнила неожиданная гостья.
Черная шаль, черные волосы, черная, хотя и достаточно прозрачная, вуаль, которыми все еще продолжали шокировать китаянок некоторые белогвардейские барышни; черное с извилистым декольте платье…
Она пришла сюда вдовой, и вдовой — во всей строгости своего вдовьего безутешья — намерена была отсюда выйти. Поняв это, атаман как-то сразу потерял к ней какой-либо интерес. Он никогда не считал себя отпетым бабником и вполне допускал, что в жизни могут случаться и женщины со строгостями, но воспринимал их только до тех пор, пока они оставляли надежду. Женщина, не подающая абсолютно никаких надежд, переставала существовать для него.
— Садитесь же, Елизавета, — не стал он повторять ее отчества. И голос сразу же стал жестким. — Какая такая просьба ко мне?
Прежде чем ответить, Кондратьева проводила взглядом Сото, только сейчас решившую, что при разговоре атамана с дамой делать ей, собственно, нечего. Однако, уходя, японка вскользь, но довольно пристально осмотрела, буквально прощупала взглядом всю фигуру вдовы. И Семенову почему-то вдруг показалось, что сделала она это не только из ревности.
— Я лишь недавно перебралась сюда.
— Откуда?
— Из Монголии.
— Если надеетесь получить финансовую поддержку, то на меня прошу не рассчитывать. Увы, штаб армии настолько стеснен в средствах, что почти не располагает какой-либо возможностью…
Кондратьева уселась в низенькое кресло-качалку и, шаловливо покачавшись, озарила атамана снисходительной улыбкой.
— Вы не так поняли меня, генерал. Благодаря поддержке и попечительству отставного полковника Жуховицкого, вместе с которым мы держали довольно солидную факторию в Монголии и с которым прибыла сюда, я оказалась достаточно обеспеченной. Настолько, что и сама время от времени могу жертвовать. Правда, в довольно скромных размерах.
Полусонные глаза атамана несколько оживились. Однако не настолько, чтобы окончательно разогнать навеваемую присутствием вдовы убийственную скуку. Он с сожалением взглянул на дверь, за которой исчезла японка: до чего же зряшно уходит время!
— Не могли бы вы покороче и пояснее, мадам? В чем, если конкретно, суть вашей просьбы?
— Как вдова офицера, прошу ходатайствовать перед местной администрацией о содействии в некоторых моих деловых начинаниях. Мне приходилось слышать, что вы обращались с подобным ходатайством, касающимся других офицерских вдов.
— Я только тем и занимаюсь, что сочиняю ходатайства, мадам, — кончилось терпение атамана. — В чем ваша просьба? Где сама бумага?
— Она со мной. В небольшом дамском чемоданчике, рядом со шкатулкой, которую, вместе с кое-каким содержимым, хотелось бы преподнести вам в дар. Не сочтите за подношение. Исключительно в память о погибшем поручике.
— Разве что в память… — полусонно пробормотал атаман.
— Дело в том, что ваша японская подруга, сожительница или кем она там приходится, потребовала, чтобы корзинку я оставила в прихожей. Теперь, с вашего позволения, я возьму ее. Вам не придется что-либо сочинять. Достаточно вашей подписи.
Семенов посмотрел вслед вдове и похмельно повертел головой. Он отказывался что-либо понимать. А еще ему хотелось знать, куда девался адъютант, который и на пистолетный выстрел не должен был подпускать к нему каких-либо просителей, и куда девался водитель, он же поручик Фротов, на которого генерал полагался как на телохранителя. Какое ходатайство, какой полковник Жуховицкий, какая шкатулка?
Впрочем, о шкатулке вдовы — вопрос отдельный, вначале ее следует увидеть…
— И-я и-могу и-дать женсина ее весци? — появилось в проеме двери соблазнительное личико япошки.
— Можешь, Сото, можешь. Что вы тут затеяли?
— И-харасо, атамана.
Несколько минут не было их обеих. Когда Кондратьева наконец появилась, в руках у нее желтела небольшая кожаная сумка с кожаной аппликацией и металлическими заклепками — наподобие тех, которыми любили щеголять маньчжурские модницы, устроившиеся в какие-либо государственные учреждения.
— Как и обещала, я не займу у вас и пяти минут, — положила вдова перед атаманом два листика с отпечатанным на машинке текстом на русском и китайском. Причем легли эти листики на украшенную серебряной вязью деревянную резную шкатулку.
Пока атаман нашел свои очки и, поднося прошение поближе к окну, разбирался в его сути, вошла Сото. Опустившись перед столиком на колени, она поднесла генералу и его посетительнице стоявшие на подносе чашки с чаем, источавшие аромат какого-то зелья.
Семенов знал пристрастие маньчжуров к чаю из трав, но, угощаясь им, каждый раз задавался непраздным вопросом: «На каком таком зелье настояли его в этот раз местные мастерицы отрав?»
Вот и в этот раз командующий на мгновение оторвался от чтения, чтобы взглянуть на Сото, и… замер: прямо на него смотрело дуло пистолета.
— Все, атаман Семенов! — озарила свое лицо бледноватой улыбкой смерти пышногрудая вдова, поднимаясь со стула и отходя к двери. — По приговору народного суда, именем советской власти…
Нажав на спусковой крючок, она в страхе даже не сообразила, что щелчок получился холостым. Заметив коварную ухмылку японки, она тотчас же перевела ствол на нее и вновь нажала на крючок — раз, второй. В третий не успела — в лицо ей полетела чашка с горячим чаем. И пока, ослепленная парящей жидкостью, вдова металась по комнате, пытаясь прийти в себя и найти дверь, Сото бросилась к ней, захватила руками ноги и, ударив головой в живот, сбила на пол.
На пронзительный визг, которым она вслед за этой атакой огласила половину отеля, в номер ворвались два маньчжура в штатском и вытолкали террористку в коридор.
— И осень-то испугался? — встревоженно поинтересовалась Сото, опускаясь на колени перед Семеновым и кладя на стол перед ним пистолет Кондратьевой.
Атаман набыченно мотал головой, глядя на японку налитыми кровью глазами, и мычал что-то воинственно-нечленораздельйое, усиленно пытаясь прийти в себя. Он был поражен тем, что произошло и как близко — и глупо — он оказался от своей гибели.
— И-осень-то подлая женсина, — проворковала Сото, озаряя лихого генерала нежной, грустноватой улыбкой.
