Александр слегка повел носом… да нет, кошками в лифте
пахнет, а больше вроде ничем таким…
– Хуже! – повторил Палкин. – Я бабке руку проколол!
– ?!
– Ей-богу. Сел рядом с кроватью, положил бабкину руку на
свою коленку, чтобы удобнее было. Ввел иглу в вену. Нажал на поршень. Вдруг
чувствую – что-то потекло по ноге. Смотрю… а у нее игла насквозь через всю руку
торчит. Там же не рука, а ручка. Ручонка! Травинка! Хворостинка!
– Былинка! – подхватил Александр и привалился к стенке
лифта, потому что его вдруг перестали держать ноги. – Камышинка! Соринка! А
кровь? Как ты кровь успел остановить?
– Не было там никакой крови, ты что? Откуда в ней вообще
кровь возьмется? Совсем иссохла бабка! Она небось и не заметила, что я ей вену
пронзил, меж локтевой и лучевой костью попал: лежит, улыбка блаженная…
– Она-то небось не заметила, – согласился Александр. – А вот
дочка ее сейчас как увидит лужу на полу – и что подумает? Одно из двух: либо
фельдшер оконфузился, либо…
– Да ничего она не увидит, – горестно ответил Палкин, – все
мне в брюки впиталось.
– Твои проблемы, – философски рассудил Александр. – Но
только теперь я сам буду уколы делать, договорились? А ты на подхвате. Понял?
Палкин кивнул, причем не было заметно, что он особенно
огорчился.
– Вот что значит не опохмелиться как следует, я ведь даже
рассолу не выпил, – пожаловался он. – Рассольчик бы меня живенько в норму
привел… Ладно, не сердись, Алехан, если хочешь, я больше носу никуда не высуну,
в машине посижу.
Александр погрозил кулаком:
– Я тебе посижу!
Уж лучше бы он согласился с Палкиным…
Шофер Гоша уже махал из кабины:
– Курьерили только что: поехали на Трудовую, там мужик
порезался!
– В каком смысле? – не понял Александр.
– В прямом. Строил чего-то на балконе, задел ножовкой по
ножонке.
– О господи! Поехали скорей!
До Трудовой от Рокоссовского свет не ближний, но через
десять минут все же были на месте. А вышло, что зря спешили: жена пострадавшего
кое-как перетянула ему ногу жгутом, остановила кровь, и сын увез его в
больницу, погрузив в мотоциклетную коляску. То есть раны никому перевязывать не
пришлось, однако пришлось сделать укольчик самой хозяйке. Она осталась дома: у
сына-мотоциклиста нашлось всего два защитных шлема, для себя и для отца, к тому
ж до нее только сейчас стало доезжать, в какой опасности совсем недавно был
муж, и она начала так трястись и хвататься за сердце, что Александр понял:
все-таки не напрасно приехали!
Нечего было и говорить, что теперь он Палкина к больной не
подпустил, и, вообще, завидев его на пороге комнаты, так глянул, что фельдшер
счел за благо ретироваться в коридор. Александр поуспокаивал женщину,
поуговаривал ее, сделал укол-другой, наконец отправился восвояси. Женщина
поднялась закрыть за ним дверь, причем видно было, что вообще все проблемы от
нее уже отошли, осталось одно желание: поскорее лечь и уснуть. Сон, конечно,
лучший лекарь от очень многих хворей!
Хозяйка была настолько поглощена сокрытием неудержимого
зева, что не заметила того, что заметил Александр: странной, принужденной позы
Палкина.
Фельдшер топтался в коридоре, держа правую руку за спиной,
причем вид у него был такой натужный, что казалось, вот-вот лопнет!
Александр бросил на него только один взгляд и тотчас
заторопился как мог. Открыл дверь – Палкин так и вышел из квартиры спиной
вперед, раскланялся с хозяйкой. Наконец та, зевая, заперлась – и Александр
тотчас схватил Палкина за руку. Рука оказалась какой-то неожиданно тяжелой… и
через секунду он понял почему: на кисти висела трехлитровая банка, полная
соленых огурцов. И рассола…
Причем банка именно висела на кулаке, Палкин ее совершенно
не держал!
Вопросы были излишни, но ответы все-таки требовались. И Палкин,
аж приседая от неловкости, тяжести, растерянности, начал бормотать:
– Алехан, ты не подумай, я и не помышлял ее спереть, я
нечаянно, она сама… Понимаешь, голова болит – спасу нет, до смерти хотелось
опохмелиться, а тут ты меня на кухню выставил, смотрю – стоит банка открытая с
огурцами, я рассольчику глотнул, а потом думаю: дай уцеплю огуречик, туда рука
как-то запросто просунулась, а обратно… а обратно…
– А обратно? – слабеющим голосом спросил Александр, опираясь
на лестничные перила.
– Чего спрашиваешь, не видно разве? – обиделся Палкин. –
Думал пойти в ванную да грохнуть, а потом как представил, чего будет… позору не
оберешься! И ты б меня тогда вообще убил. Убил бы, да?..
В голосе его звучала искренняя тревога.
– Убил бы, – безжалостно согласился Александр. – Но кто тебе
сказал, что я прямо сейчас не могу…
Неведомо, какие действия последовали бы за этими
многообещающими словами, однако за дверью квартиры, из которой они только что
вышли, послышался какой-то странный шорох. Молнией в мозгу Александра
проблеснула картина того, как на площадку выскакивает хозяйка и, потрясая
кулаками, кричит: «Караул! Грабят!»
Было некогда дело врачей-убийц, теперь вполне может
состояться дело врачей-грабителей…
И, не дожидаясь неприятностей, он ринулся вниз по лестнице,
едва касаясь ногами ступенек. Следом с такой же оглушительной скоростью катился
Палкин, прижимая к груди, словно драгоценнейшее из сокровищ, свой злополучный
трофей. А вслед за ними, задрав хвост трубой, неслась серая кошка…
– Гони! – крикнул Александр, вскакивая в кабину.
– А куда спешить? – проворковал разомлевший Гоша. – Покуда
больше не курьерили.
– Гони, так тебя, этак и еще много раз так!
Услышать такое от сдержанного и даже застенчивого Алехана
Меншикова было настолько невероятно, что Гоша снялся с места, чуть ли не крутя
над головой кнутом с криком: «Эй, залетные!» Инстинкт, благодаря которому
каждое живое существо в минуты потрясений норовит забиться в свою нору, погнал
его вниз по Трудовой, через Ковалиху, потом вверх по крутейшей Провиантской на
Большую Печерскую улицу, заставил повернуть налево, а через минуту направо – и
в конце концов ворваться в каменные врата, рядом с которыми денно и нощно
светился транспарант: красный крест с надписью «Выезд «Скорой помощи». За этими
воротами располагалась их «нора»: Нижегородская линейная подстанция.
– Теперь куда? – отдуваясь, спросил Гоша.
