Прислужницы в полупрозрачных набедренных повязках внесли два высоких сосуда. В одном было массикское вино, в другом – ледяная ключевая вода. Смешав это в положенных пропорциях, стали наливать напиток в чаши.
– Ну что ж, – возвысил голос Сулла, – мне кажется, пришло время открыть заседание сената. – Публий Вариний удивленно покосился на Суллу: в своем ли он уме? А тот продолжал: – Любимый богами и народом Квинт Корнелий Цепион берет первое слово!
Лежавший рядом с Суллой массивный старик с удивительно подвижным, порочным лицом, отвратительно кряхтя, поднялся со своего места, открыв миру на редкость отвратительное естество. Сенатор не обратил на это никакого внимания, он поднял в вытянутой руке наполненную чашу и произнес следующую речь:
Пахарь, наскучен в полях постоянной работой,
впервые свой деревенский напев в мерные стопы сложил,
и на сухом тростнике впервые песнь заиграл он,
звонким созвучием слов славя венчанных богов.
Пахарь, о Вакх, лицо подкрасив суриком красным,
первый повел хоровод, новым искусством пленен.
Дан был за это ему козел из богатого стада:
праздника памятный дар средства умножил певца.
Сельский мальчик заплел из цветов весенних впервые
и возложил венок ларам седым на главу.
Слушатели ответили нестройным, но одобрительным ревом и немедленно опорожнили не менее полутора десятков чаш.
Публий Вариний тоже выпил. Чувства его разделились между восторгом по поводу качества вина и удивлением, что сенатор счел необходимым изъясняться стихами.
Сулла же был нисколько не удивлен. Напротив, бросив чашу за правое плечо (тут же пойманную ловкими пальцами Метробия), он крикнул:
– Каково сказано, а, что бы ты мог ответить на такую речь, Луций Попилий Страбон?
Вскочил другой сенатор, поскользнулся на мокром мраморе и, растянувшись во весь рост, жалобно проблеял:
Женский рождается труд, урок ежедневный,
и быстро крутится веретено в пальцах умелой руки;
пряха поет, посвящая свой труд неустанной Минерве,
туго натянутый край пряжи под гребнем звенит.
Хозяин наклонился к уху пропретора и со смехом сообщил:
– Сей муж одарен всего лишь одним отчетливым талантом – во всех комедиях нашей жизни он играет исключительно рогоносцев. Ненавидит женщин, посему почитает своим долгом восхвалять их словесно.
Подкравшись сзади к лежащему Страбону, банщик окатил его с размаху ледяной водой из огромной деревянной бадьи. Трагический визг рогоносца был покрыт волной всеобщего хохота.
Тут же, уже без приглашения хозяина, поднялся большой косматый детина, которому пристало не заседать в сенате, даже банном, а играть дикого, необузданного варвара в провинциальном театре. Он снял с головы мраморной Венеры вчерашний полуувядший венок, водрузил на свою бурно заросшую голову и закружился вокруг квадратного бассейна в импровизированном танце, то пародируя праздничный хоровод весталок, то сомнамбулический пляс впавшего в транс азиатского предсказателя. Это представление он сопровождал гнусавым, заунывным пением:
Просят, чтобы поплясал я,
так вот начал я изящно,
по-ученому: отлично
ионийский танец знаю.
Надеваю плащ, игриво
я вот этак выступаю.
Кричат, рукоплещут: сначала, еще раз!
– О, – давясь хохотом, говорил Сулла Публию Варинию, пребывавшему, несмотря на полдюжину опустошенных чаш, в отвратительном расположении духа, – поверь, это великий талант. Он диковат видом, выговор его еще отчасти варварский, но сколь одарено его сердце! Но пора кончать с этим комическим бесчинством. На место, Росций! Теперь мы дадим слово серьезному человеку. Перед нами сейчас выступит с речью проникновенной сама справедливость и неподкупность.
– Марк Порций Катон!
– Марк Порций Катон!!
– Марк Порций Катон!!!
Сенаторы гремели, наращивая мощь голосов. Где-то за занавесью ударили тамбурины, запели флейты, нервно рванулись арфические голоса.
– Но он же давно умер, – прошептал Публий Вариний, ни к кому, кроме себя, не обращаясь.
Из дальнего угла бальнеума появился высокий, худой, желтолицый старик с глубоко запавшими щеками. Этот облик, запечатленный в тибурском мраморе, бедный пропретор неоднократно видел на форуме. Любой ребенок в Риме знал, что Марк Порций Катон умер во времена далеких Пунических войн. Но вместе с тем он был здесь, грозным видом и взглядом доказывая факт своего теперешнего существования.
– Что ты нам поведаешь, о достойнейший, нам, своим ничтожным и распутным потомкам? – серьезно и благоговейно спросил Сулла. Эта неожиданная серьезность сильнее всего подействовала на сознание полупьяного пропретора. На секунду он подумал, что присутствует при обряде воскрешения из мертвых. Но почему в бане?! Почему именно этому бездельнику и пьянице даровано такое поразительное искусство?! Дальнейшие мысли сбитого с толку воина излагать и вовсе не имеет смысла, ибо они окончательно смешались.
Воскресшая совесть Рима тем временем заговорила:
– Прежде чем зарезать свинью, воскури ладан и соверши возлияние Янусу, Юпитеру, Юноне. Янусу предложи пирог с такими словами: «Отец Янус, подавая этот пирог, каковой подать тебе надлежит, усердно молю тебя, будь благ и милостив ко мне и детям моим, к дому и домочадцам моим». С такой же молитвой поднеси лепешки Юпитеру-громовержцу и Юноне. Заколов же преджертвенную свинью, вырежь из нее внутренности и к лепешкам жертвенным в честь Януса, Юпитера и Юноны присовокупи. Потом же принеси Церере внутренности и не забудь принести вина всем, в особенности же Церере.
– Всем, всем, всем вина! – воскликнул Сулла.
Забегали, засуетились прислужники, кто-то поскользнулся и разбил о край мраморного ложа амфору.
– А этому плетей! – все более входя в свою грозную роль, заявил Марк Порций Катон.
– Это жертвоприношение! – закричал тот, кого хозяин называл Росцием, и погрузил косматую физиономию в тускло-красную лужу.
– Он думает, что он Юпитер! – крикнул сенатор Страбон.
– Нет, он больше похож на прекрасную Юнону, – совершенно серьезно заявил Марк Порций Катон.
Перекрывая общий хохот сената, Сулла объявил, что назначает валяющегося в жертвенной луже Квинта Росция, архимима, многоженца, любителя юных фригийских мальчиков и кипрских вин, преджертвенной свиньей. Любой желающий может вспороть ему брюхо.
– А внутренности? – въедливо спросил вдруг сгорбившийся, превратившийся в пародию на старую сводню Марк Порций Катон.
– Церере! – прозвучало сразу несколько голосов.
Луций Корнелий Сулла вдруг сделался серьезен и сказал негромко, но так, что услышали все:
– Да, внутренности Церере. А мне… – Наступила замогильная тишина… И моему гостю Публию Варинию, высокому посланцу моего командира Гая Мария… – Сулла опять взял паузу. – …Коней.
