У него еще оставались два небольших куска древесины, а затем он просто будет сидеть здесь, смотреть на угасающие угли и думать о чем-то своём, вспоминая Одессу, Черное море, свой маленький, затерянный в юго-восточных отрогах Подольской возвышенности городок Кодыму и медлительную, шириной в три шага, речечку того же названия, неумолимо заливавшую во время весенних половодий их старый дедовский сад.
Прежде чем улечься спать, Вадим вышел из здания и, пройдя вдоль озерца, остановился на скальной перемычке, отделявшей его от океана. Не слышно было ни шума волн, ни шороха веток. Старшина ощущал поток воздуха, но он не порождал никаких порывов, а шел сплошным потоком, словно Ордаш оказался посреди подводного течения.
Казалось бы, все вокруг дышит покоем и умиротворенностью, однако на душе Вадима зарождалось какое-то смутное беспокойство. Оно усилилось после того, как старшина вспомнил, что о таком же необъяснимом беспокойстве говорил недавно начальник заставы Загревский. Что-то не так. Но где: в стране, на заставе, в его родном городке? Возможно, случилось горе с кем-то из его близких друзей. Какое-то неясное предчувствие томило его сознание, порождая столь же неясное осознание вины: вот ты здесь стоишь, любуешься сиянием «белой ночи», а в это время…
Еще пронзительнее проявилось это предчувствие, когда Вадим заметил далеко на западе какое-то багровое пятно, которое постепенно разгоралось там, словно зарево пожарища. Однако так мощно пылать в невидимой отсюда полярной тундре было нечему, а восход почти не заходящего полярного летнего солнца должен был зарождаться на востоке, и не в это время суток.
Ладно, сказал себе старшина, хватит терзать себя не понятно по какому поводу. Озарениям тоже не предавайся, поскольку провидец из тебя вообще никакой. Так что не накаляй атмосферу и отправляйся спать. Еще одна ночь вне казармы, вне заставы. Считай, что еще одна ночь вольной гражданской жизни. О чем еще может мечтать заполярный пограничник?
А на рассвете старшина был разбужен громким криком ефрейтора Оленева:
— Корабля! Старшина, корабля!
— Какая еще «корабля»? — возмутился Вадим, просыпаясь с явным ощущением того, что он только что сомкнул глаза, только-только уснул.
— Там корабля! — указал тунгус на восток. На заставе все знали, что когда Оркан Оленев волновался, он перво-наперво забывал русские слова и законы русской речи. — Многа корабля! Моя видел!
— Если «многа корабля», значит, это еще не наш «корабля», — проворчал Вадим. — Тогда какого дьявола?. Конечно, появление вблизи заставы, а значит, и острова, любого суденышка — это уже чрезвычайное событие, но ведь все равно они проходят мимо, не останавливаясь, разве что иногда кто-то из капитанов поприветствует пограничников несколькими гудками.
Поразмыслив таким образом, Ордаш с тоской взглянул на угасший камин и, поеживаясь в своем кресле под солдатским одеялом, вместо пледа вновь хотел было припасть к теплой, слегка влажно-ватой спинке, но в это время до него донесся властный голос старшего лейтенанта:
— Подъем, погранохрана! Идет караван, и, очевидно, в сопровождении небольшого ледокола. Попробуем уговорить, чтобы помогли нам пробиться к материку. Другого такого случая не представится.
— К материку? — почти похмельно переспросил Вадим, на которого властный голос начальника заставы сразу же подействовал отрезвляюще. — Ледокол? А что, это мысль. Правда, слишком уж не вовремя появился этот караван, но служба есть служба.
Одевшись, словно по сигналу тревоги, старшина поднялся на мансарду. Старший лейтенант уже стоял полностью одетым, в меховой куртке и с биноклем в руке.
— Наблюдаю шесть судов. Большой караван, — проговорил он, указывая рукой, хотя старшина и так уже осматривал медленно движущиеся суда в окуляры своего бинокля.
— Но, по-моему, впереди идет не просто ледокол, а военное судно.
— Почему военное?
— Потому что на палубе у него орудие, — объяснил Ордаш.
— Следует допустить, что это военный ледокол. Впрочем, лично для нас вооружение его никакого значения не имеет.
— Разве раньше по Севморпути ледоколы ходили с орудиями на палубе?
— Да пусть хоть с танками на палубе ходят. Тебе не один черт? Другое дело, что идут они, наверняка, на Салехард. Порт, ресторанчики, девочки… — мечтательно произнес Загревский, сонно, по-кошачьи потягиваясь.
— С каким бы удовольствием я поменялся местами с любым из матросов этого каравана, — в тон ему пробубнил Ордаш.
— Не завидуй, старшина. У них свой хлеб, у нас, погранохрана, свой. И поди знай, чей слаще. Хотя согласен: одичали мы здесь до самого основания, так что пора бы уже на волюшку.
Они могли бы еще бог знает сколько предаваться своим мечтаниям, однако старший лейтенант благоразумно рассудил, что пора выходить в море. И чем скорее они сделают это, тем лучше. Плотно закрыв все окна и двери, пограничники попрощались с Нордическим Замком, как туристы — с дорогим, уютным отелем, стены которого жалко покидать, и сели в бот.
2
Беседа Кротова с фельдфебелем была прервана появлением Нергена. Обер-тунгус, как в шутку называли этого аборигена в гарнизоне, доложил, что побывал на месте стойбища, обнаруженного германским пилотом в трех километрах севернее базы.
Яранги, как уверял Нерген, оставлены были на этом стойбище прошлым летом, каркасы их составлены из толстых шестов, да к тому же укреплены несколькими железными прутьями, что встречается в конструкциях этих переносных жилищ не так уж и часто. Но самое важное, что в обоих жилищах обнаружены подвешенные к кольям деревянные фигурки-тотемы, которые принадлежат известному в Западной Сибири роду Орканов.
— Орканов?! — мгновенно оживился штабс-капитан. — Ты ничего не путаешь, ефрейтор? Уверен в этом?
— Уверен, начальник. Вместе со мной на стойбище побывал Бивень, — оглянулся на своего соплеменника, — он подтвердит.
— Он подтвердит, — склонив голову, проговорил сам Бивень, остававшийся шагах в трех позади Нергена, которого он и Кетине давно признали своим старейшиной. А если старейшина общался с каким-либо начальником или просто уважаемым человеком, приближаться к нему они не имели права, разве что тот решит подозвать их, — такова незыблемая традиция.
— Ну и где этот тотем? Покажи-ка его.
— В яранге остался, начальник. На родовом шесте, на котором всегда висят тотем и заветное зелье.
— Почему остался?
— Потому что я не снимал его и не выносил из жилища.
— Слушай, ты, висельник пропойный… А кто это за тебя должен был сделать? Я ведь говорил о том, какой у нас интерес к роду-племени Орканов, которое якобы связано узами с древним родом самого хана Кучума.
— Говорил, начальник. Связан. — Обращение «висельник пропойный», как и прочие словечки штабс-капитана, тунгусов не оскорбляли. Они к ним давно привыкли, как привыкают ко всяким прочим «пустословным словечкам» С родом великого Кучума связан. Так и есть. На Оби, Иртыше и Лене об этом каждый вождь, каждый шаман знает.
