– Ты многому научил меня, Дедуля. Ты рассказал мне про Крысиную Королеву. Так что, знаешь, сплюнь-ка ты изо рта сточную воду – и думается, я смогу перетащить тебя отсюда в местечко получше. Давай хотя бы попробуем, ну пожалуйста.
– Ни шанса, парень. Сдается мне, если ты меня сейчас с места стронешь, я ж на куски развалюсь; ты бы лучше просто посидел со мной чуток, если не слишком торопишься. – В темноте опять забулькало; Дедуля снова приложился к огненному бренди и продолжил: – Из тебя чертовски хороший ученик вышел, этого не отнимешь; ну то есть у ребят по большей части просто нюха нету на это дело; а на тебя я смотрел все эти годы, и прям душа радовалась: для тебя ж ремесло тошера – что для прохфессора книги. Ты только глянешь на кучу дерьма, и глазенки так и засветятся: знаешь доподлинно – под ней точно что-то стоящее. Так мы и работаем, парень, – те, что почище нас, выбрасывают ненужное, а мы в отбросах находим по-настоящему ценное. Вот и с людьми так же. Видал я тебя за работой, парень, и сразу понял: у тебя тошерство в крови, прям как у меня. – Он закашлялся, и части его изувеченного тела заходили ходуном в жутком танце. – Меня, Финт, королем тошеров прозвали. На то похоже, теперь им стал ты, и мое тебе благословение. – Старик усмехнулся остатками рта. – Ты ведь папашу своего не знал, парень?
– Нет, Дедуля, – откликнулся Финт. – И я не знал, кто мой папаша, и мамаша небось не знала; да и ее я тоже не знал. – С потолка капало; глядя в никуда, Финт выговорил: – Но ты всегда был мне Дедулей, я это знаю доподлинно, и если б ты не обучил меня тошерству, мне б в жизни не отыскать всех здешних укромных уголков, и Мальстрем, и Королевину Спальню, и Золотой Лабиринт, и Соверенную улицу, и Пуговичный волчок, и Дыши-Легко. Эх, сколько раз это местечко меня выручало, пока я еще только уму-разуму набирался… Спасибо тебе за это, Дедуля. Дедуля?… Дедуля!
Финту померещилось какое-то движение в воздухе или, может, неуловимо тихий звук, вот он есть – а в следующий миг плавно сошел на нет. Но что-то еще осталось; Финт придвинулся поближе – и, с последним своим вздохом, подрагивающим на губах, Дедуля, где бы он уж ныне ни находился, промолвил:
– Я вижу Госпожу, парень, я вижу саму Госпожу…
Дедуля улыбался ему – и продолжал улыбаться, пока свет в его глазах не погас, а тогда Финт наклонился, почтительно разжал Дедулин кулак и забрал наследство, теперь принадлежащее ему по праву. Отсчитал две монеты – и торжественно положил на глаза покойному, потому что, ну, так надо, так всегда делалось. А затем посмотрел в темноту и произнес:
– Госпожа, посылаю к тебе Дедулю, хороший он старикан; он обучил меня всему, что я смыслю в тошерстве. Ты уж не обижай его: ругается он страшно.
Финт проворно выбрался из канализации – словно за ним гнались сам ад и все его демоны. Опасаясь, что это в самом деле так, мальчишка пробежал бегом то небольшое расстояние до Севен-Дайалз[4] и относительно цивилизованной мансарды доходного дома, где жил, работал и вел дела Соломон Коган, в комнатушке на самом верху лестничного пролета, – с такой высоты перед ним открывался вид на многое такое, чего он, вероятно, видеть не очень-то и хотел.
Глава 3
Финт приобретает костюм, который жмет в области неназываемых, а Соломон выходит из себя
Когда Финт добрался наконец до мансарды, снова пошел дождь – мерзкая унылая морось. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу снаружи и, как только старик проделал все замысловатые манипуляции по отпиранию двери, пулей влетел в дом, едва не сбив с ног Соломона. Соломон был стар и мудр: он не стал докучать Финту расспросами – пусть полежит бесформенной вонючей грудой на старом соломенном тюфяке в глубине мансарды до тех пор, пока этот сгусток горя не будет готов ожить снова. А тогда Соломон, мудрый, как его тезка, сварил супу, и аромат супа поплыл по комнате, так что Онан, мирно спавший рядом с хозяином, проснулся и завыл: звук был такой, словно из чудовищной бутыли вытаскивают жуткую пробку.
Финт выбрался из-под одеяла, с благодарностью принял миску с супом, молча поданную ему Соломоном, а старик вернулся к своему верстаку, к токарному станку с педальным приводом, и очень скоро вновь послышался уютный бойкий стрекот, который напомнил бы Финту кузнечиков в поле, если бы тот хоть раз в жизни видел кузнечика или поле, если на то пошло.
Но, с чем его ни сравнивай, мерный стрекот звучал утешительно, и по мере того как суп оказывал свое целительное действие и танцевали кузнечики, Финт рассказал старику – ну, почти все и рассказал, – и про девушку, и про Чарли, и про миссис Куикли, и про Дедулю, – а Соломон не произнес ни слова, пока слова не закончились у Финта, и только тогда проговорил:
– Таки трудный денек у тебя выдался, бубеле, и как же жалко друга твоего, Дедулю, мммм, пусть его душа упокоится в мире.
– Но я бросил его там на съедение крысам! – простонал Финт. – Он сам мне велел!
Порою Соломон изъяснялся так, словно только что проснулся и о чем-то вспомнил: очередную фразу предвосхищал чудной звук «ммм», похожий на чириканье пташки. Финт так до конца и не разобрался, что значит это непроизвольное «ммм». Вполне дружелюбное, кстати; пареньку казалось, будто Соломон заводит внутри себя некий механизм, готовясь к следующей мысли; со временем к этому звуку привыкаешь, а не услышав, начинаешь по нему скучать.
Соломон же ответствовал:
– Ммм, а чем лучше или хуже угодить на съедение червям? Увы, такова участь всего рода человеческого. Ведь ты, ммм, его друг, был с ним, когда он умирал? Таки хорошо. Знавал я этого джентльмена, ему таки было, мммм, ах да, тридцать три? Такой хороший возраст для тошера, пусть он будет счастлив; и ты говоришь, ему повезло увидеть свою Госпожу. Как ни печально, мне самому уже, ммм, пятьдесят четыре, хотя я-то, по счастью, пребываю в добром здравии. Тебе повезло познакомиться со мной, Финт, а мне повезло повстречать тебя. Ты научился содержать себя в чистоте и откладывать деньги на черный день. Мы кипятим питьевую воду, и не премину отметить, что я, ммм, донес до тебя мысль о необходимости чистить зубы, благодаря чему, ммм, милый мой, у тебя еще осталось какое-то их количество. Дедуля умер так же, как и жил, так что ты вспоминай его тепло, но не горюй по нему слишком. Тошеры мрут молодыми; а чего и ждать, если полжизни возюкаешься в грязюке? Ты видел среди тошеров хоть одного еврея? – таки нет, потому как что тошерно – то не кошерно! Вспоминай, говорю, своего друга Дедулю с теплотой, и пусть его жизнь и смерть послужат тебе уроком.
И кузнечики снова с легким потрескиванием затанцевали в воздухе.
Где-то внизу, на улице, завязалась драка. Ну так драки – дело обычное; драки множатся как плесень, обычно потому, что в этих жалких, грязных трущобах людей битком набилось, а ежели уж дошел до крайнего предела, так и до беспредела остался один шаг. Иные утверждают, что всему виной выпивка; а как прикажете не пить пива? Да, пивом, если не знать меры, можно напиться допьяна; но с другой стороны, глотнув воды из колонки, можно и вовсе копыта отбросить, – разве что сперва ее вскипятишь, то есть если у тебя есть деньги на уголь или дровишки. А они стоят на очереди после еды и пива (обычно, правда, порядок обратный).
