– Мало не покажется, – сверкала она подновленной фарфоровой
улыбочкой, сменившей прежнюю, щербатенькую. – От нас только что ушла одна девка
– вышла за того французика, знаешь, который на «Радио-Европа» работал? Отнюдь
не бесприданницей ушла! А вдвоем нам трудно, кто-то третий непременно нужен.
Деньги лопатой будешь грести!
– А какая работа? – осторожно спросила Марьяна.
– Фотографировать.
– Что, в фотоателье, что ли? – разочаровалась Марьяна, которая
аппарата в руках не держала.
– Ну, можно и так сказать, – хмыкнула Алка – и во время ее
дальнейшего повествования Марьяна ни разу не закрыла изумленно разинутого рта.
Золотая Лисичка приводила клиентов. Нет, она не пачкалась о
немытых качков и этих, в малиновых пиджаках, у которых пальцы веером. Клиентура
у нее была отборная: все больше обкомовские и райкомовские ребятки, теперь
плавно перелившиеся в коммерческо-демократические структуры, фирмы, банки,
однако, в отличие от настоящих «новых русских», не отучившиеся блюсти свою
репутацию. По словам Алки, знакомства у Золотой Лисички были преобширные, а
поскольку она отличалась редкостной красотой, мужики летели к ней как мухи на
мед. Лисичка приводила клиентов на квартирку, которую снимала специально для
этих целей, но дело обставлялось так, будто подружка (Алка, например) просто
дала ей ключ от своей хаты. Тут Лисичка ложилась с клиентом в постель. Алку
иногда приглашали принять участие, но это уж по настроению. Сама-то она
довольно спокойно относилась «к этим глупостям», в отличие от Лисички, которая
от души любила свою работу и трудилась с полной самоотдачей, получая не только
материальное, но и моральное удовлетворение.
Клиент расплачивался с Лисичкой, благодарил за доставленное
удовольствие – а через пару деньков получал пакет с фотографиями, которые можно
было смело публиковать на обложке любого порнографического журнала. Клиент был
заснят со всеми подробностями, а лицо его фантазерки-партнерши разглядеть
оказывалось невозможно.
Дальнейшее понятно… Лисичка, надо сказать, никого за нос не
водила: честно выкладывала негативы в обмен на золотые безделушки – желательно
с бриллиантами, ибо свято верила в пословицу, что бриллианты – лучшие друзья
красавиц. И еще одну мудрость, по словам Алки, свято исповедовала Золотая
Лисичка: уберечься от всех житейских неприятностей в нашем причудливом
государстве можно, только имея – нет, не кругленький счет, ибо всякий местный
банк может в одночасье лопнуть, а до какого-нибудь «Лионского кредита», в
случае чего, просто не доберешься, – имея банку-трехлитровочку, доверху полную
золотыми штучками. И тогда все в жизни будет совершенно тип-топ.
Судя по Алкиным рассказам, Лисичкина заветная баночка уже
должна была переполниться, да и подельницы ее не бедствовали, так что у Марьяны
имелся прямой резон обучиться фоторемеслу.
– Ну, еще, может, и случится перепихнуться когда-нибудь,
хотя Лисичка обычно всю нагрузку на себя берет, – пояснила Алка. – Нравится ей
это дело!
С трудом обретя власть над отвисшей челюстью и вытаращенными
глазами, Марьяна отказалась от Алкиной любезности со всей возможной
вежливостью.
– Наше дело предложить – ваше дело отказаться, – без обиды
фыркнула Алка – и канула в ту же Лету, откуда ненадолго вынырнула, чтобы
смутить Марьянину душу, и надолго смутить!
Перед новым, 1995 годом врачи единогласно уверяли, что
январь Корсаков уж точно переживет, ну а там – сколько Бог даст. И это было так
мало – и так бесконечно много! То есть еще целый месяц дозволялось ждать чуда.
Тридцать дней надежды: всякое может случиться!..
Пока что случилось только одно: в Дивееве внезапно померла
мать Ирины Сергеевны. Еще пятнадцать лет назад, после смерти мужа, поселилась
она при монастыре – в ту пору пока не ставшем местом светского модного паломничества,
а прозябавшем в забвении и бедности.
Деваться некуда: матушку в последний путь надо проводить,
хотя бы одной Ирине Сергеевне. Корсаков, понятно, с места двинуться не мог,
Марьяна осталась при нем, а Ирина Сергеевна отправилась в путь: отпевать рабу
Божию Антонину должны были первого января, так что, хочешь не хочешь, Новый год
Корсаковым выпадало встречать поврозь.
Марьяну, конечно, приглашал Борис или хоть в гости
напрашивался, да какие уж тут гости…
Михаил Алексеевич, впрочем, храбрился. Потребовал чин
чинарем накрыть стол возле его постели, поставить лучшую посуду, бокалы
богемского хрусталя. Марьяна даже развеселилась от этого подобия праздника.
Но вот что выяснилось уже часу в десятом вечера: в доме нет
шампанского! И хоть, конечно, Михаил Алексеевич вообще об алкоголе думать
забыл, ему загорелось поднять в новогоднюю полночь бокал с шампанским. Вынь да
положь!
Марьяна, ругая себя за недосмотр, поцеловала отца, сказала,
что сейчас вернется, и собралась пробежаться по ближним коммерческим лавочкам.
Oтец слабым, но строгим голосом окликнул ее уже от дверей, велел переодеться –
вместо нарядного платья, на которое она накинула шубенку, – толстый свитер и
шерстяные рейтузы, да накинуть шаль вместо тоненького шарфика, да теплые носки
в сапоги.
Марьяна не предполагала, что выйдет такая задержка, но все
же отца послушалась, а на прощание вошла в спальню: показаться. Корсаков обвел
ее любящим взглядом – когда у него вот так лучились глаза, Марьяна начинала
отчаянно надеяться, что все же свершится необыкновенное чудо жизни! – и сказал:
– Главное, ты его выпить не забудь потом! Бери полусладкое!
Затем он устало откинулся на подушки, а Марьяна выбежала за
дверь. На лестнице ее как ознобом пробрало: к чему это сказано? – но размышлять
было недосуг.
Метрах в ста от их дома, на площади Свободы, кучковались
один к одному «комки», которые, невзирая на неурочный час, рьяно ковали деньги,
однако, к огорчению Марьяны, шампанское нашлось только в одном: словно в
насмешку, это оказался «Брют» – кислятина, которую Корсаковы терпеть не могли.
Марьяна взглянула на часы. Пол-одиннадцатого. Есть время
катнуться до площади Минина, а уж коли там ничего не отыщется, сгодится и
«Брют»: ведь главное, чтобы было чем выстрелить в потолок! На всякий случай она
его купила, чтобы уж не возвращаться, если ничего не найдет.
Мимо полз почти пустой троллейбус, и Марьяна вскочила в
него. «А может, обойдемся «Брютом»?» – мелькнуло в голове, когда проехали
поворот на Ковалиху, но тут же вспомнились слова отца о полусладком, и она
поплотнее уселась на холодном, скользком сиденье.
Троллейбус тащился, будто полудохлый червяк, но наконец-то
добрался до площади. Народ двинулся на выход, но водитель открыл только
переднюю дверь и провозгласил:
