Доминик отправился наверх, чтобы повидаться с главой семьи. В доме должны были найтись какие-то потребности, с которыми он мог бы помочь. Кроме того, быть может, ему удастся каким-то образом предложить если не утешение, то хотя бы помощь своему старшему другу. Хотя бы дать ему понять, что он, Кордэ, не убежит. Рэмси должен знать, что он не бросит его из подозрения или трусости.
Священник пустил руку в карман, чтобы достать носовой платок, однако его не оказалось на месте. Должно быть, он где-то обронил его – досадное обстоятельство, потому что платок этот был из хорошего полотна с монограммой. Он остался от более благополучных в финан совом отношении дней. Впрочем, это ничего не значит.
Кордэ постучал в дверь кабинета и вошел, услышав ответ хозяина.
– A, Доминик, – проговорил Рэмси с деланой бодростью. Он казался больным или сильно невыспавшимся, и написанная на его лице усталость была глубже обыкновенного физического утомления. Вокруг глаз преподобного Парментера залегли тени, а в них самих царила пустота.
– Рад вашему приходу. – Он что-то поискал на столе среди бумаг, как будто этот так и не найденный предмет имел какое-то значение. – Я хочу, чтобы вы посетили нескольких людей. – Он коротко улыбнулся. – Моих старых друзей в известном смысле этого слова, прихожан, нуждающихся в утешении или наставлении. Я был бы очень обязан вам, если бы вы сегодня нашли время для этого. Вот.
Парментер протянул Кордэ через стол лист бумаги, на котором оказались адреса и фамилии четверых людей.
– Все они живут недалеко. Можно дойти пешком в хорошую погоду. – Он глянул в окно. – Каковая сейчас и стоит.
Взяв список, Доминик прочел его, после чего упрятал в карман:
– Конечно схожу.
Он намеревался что-то добавить, но теперь, оставшись наедине с Рэмси, не знал, что ему можно сказать. Их разделяло целое поколение. Парментер был для него старшим во всех отношениях. Он спас Кордэ, тогда находившегося в отчаянии, исполнившегося такого отвращения к самому себе, что ему даже приходили мысли наложить на себя руки. Именно Рэмси терпеливо учил его другой, лучшей вере – подлинной, а не той, плоской, полной самодовольства и ограничивающейся одними воскресными службами, к которой он привык. Каким же образом он теперь может заставить старшего товарища обратиться к своей трагедии и заставить его рассказать о ней, когда тот явно не хотел этого?
Или же он хотел? Рэмси неуютно пошевеливался в своем просторном кресле. Руки его перебирали бумаги, а взгляд то обращался к Доминику, то опускался к столу, то снова устремлялся вверх.
– Вы хотите поговорить о случившемся? – спросил Кордэ, не зная, не вступает ли он на запретную территорию. Однако молчать далее было просто трусливо.
Парментер не стал изображать непонимание.
– А что здесь можно сказать? – Он пожал плечами. На лице его застыло недоуменное выражение, и Доминик понял, что за попытками этого человека соблюдать деловитый нормальный фасад прячется подлинный страх. – Я не знаю, что произошло. – Лицо его напряглось. – Мы поссорились. Она в гневе вылетела из комнаты, накричав на меня. К стыду своему, должен признать, что я отвечал ей столь же оскорбительным образом. После этого я возвратился к столу. Не знаю, слышал ли я после этого что-то еще. Я не обращаю внимания на домашние звуки, случайные стуки и крики… – На мгновение он отвлекся от темы: – Помню, как одна из служанок вылила ведро воды на ковер в библиотеке, когда мыла окна. Эта девица визжала так, словно на нее набросились грабители. – Его лицо чуть просветлело. – Такой был вопль! Весь дом подняла на ноги. А кроме того, эти вечные мыши…
– Мыши? – растерялся Доминик. – Они же крошечные… пищат тихо…
На мгновение в глазах Рэмси вспыхнул огонек веселья, но тут же погас:
– Они-то тихо, а вот служанки очень громко кричат, Доминик, когда видят мышей. Я давно боюсь, что от визга Нелли разлетятся канделябры.
– Ах да, конечно. – Кордэ понял свою ошибку. – Я не думал…
Вздохнув, его собеседник откинулся на спинку кресла:
– С чего бы? Вы стараетесь быть полезным. Я вижу это и ценю ваши старания. Вы предоставляете мне возможность сообщить вам, отягощает ли мою совесть жуткое бремя… то есть сказать, сталкивал ли я Юнити с лестницы, преднамеренно или случайно. Вам было нелегко обратиться ко мне по этому поводу, и я ценю ту отвагу, которая вам для этого потребовалась. – Он посмотрел своему младшему товарищу в глаза. – Быть может, поговорить об этом станет для меня облегчением…
Доминик ощутил, как его охватывает паника. Он не чувствовал готовности к предстоящему объяснению. Что если Рэмси сознается? Связывает ли его, Кордэ, в таком случае обет молчания или просто безмолвное сочувствие? Что тогда делать? Убедить Рэмси все рассказать Питту? Но зачем? Помочь ему направиться к покаянию перед Богом? Но понимает ли сам Парментер, что натворил? Именно это и было самым важным. Посмотрев на своего друга, Доминик не заметил на его лице признаков страшной вины. Страх, конечно, заметить было нетрудно, как и долю сожаления и некое понимание кошмарности ситуации. Но не вину в убийстве.
– Да… – Кордэ судорожно глотнул и едва не поперхнулся. Он сложил руки на коленях под столом, так, чтобы собеседник не смог увидеть их.
Рэмси улыбнулся чуть шире:
– Ваши мысли отражаются на вашем лице, Доминик. Я не намереваюсь перекладывать на ваши плечи бремя собственной вины. Самое худшее, в чем я могу признаться, – это в том, что не жалею о ее смерти… Ну, не настолько жалею, как следовало бы жалеть о смерти другого человеческого создания, молодого, полного ума и энергии. Мне не следует думать, что, если судить по ее поведению, она не была, как все мы, способна на нежность и надежду, на любовь и боль. – Он прикусил губу, глаза его были полны смятения. – Разум напоминает о той трагедии, которая разлучила ее с жизнью. А чувства уверяют в том, каким облегчением стала для меня возможность не слышать этих наглых утверждений о том, что человечество, а особенно мистер Дарвин, превыше всего. Со всею страстью и настойчивостью… – Священник так стиснул подвернувшееся под руку перо, что оно переломилось. – Я не хочу быть всего лишь организмом, по воле случая происшедшим от обезьяны! – В голосе его слышалось близкое к слезам напряжение. – Я хочу быть творением Бога… Господа, создавшего все вокруг меня и заботящегося о своем творении, который искупит все мои слабости, простит мои ошибки и грехи, каким-то образом распутает закрученный клубок наших жизней и в конечном итоге приведет их к какому-то порядку. – Голос его превратился в шепот: – И я больше не могу в это верить, кроме тех мгновений, когда остаюсь в одиночестве… ночами, когда прошлое словно возвращается ко мне, и я могу забыть все книги и споры, как это было когда-то.
Дождь пробарабанил по окну, и спустя мгновение солнечный луч осветил блеснувшие капли.
– Конечно, не она стала источником всех сомнений на всем белом свете, – продолжил Рэмси. – Естественно, никто так не думает. Все ее аргументы я слышал до того, как эта особа объявилась в Брансвик-гарденс. Все мы слышали их, все мы обсуждали их. Сколько раз мне приходилось вселять уверенность в расстроенных и несчастных прихожан, как не раз приходилось и придется делать это и вам… – Он сглотнул, и рот его превратился в полную боли линию. – Она просто сфокусировала их. Она была так монументально уверена в своих взглядах! – Теперь он смотрел куда-то за спину Доминика, в сторону книжного шкафа, стекла которого блестели под нечаянно пробившимся лучиком солнца. – Дело не в том, что там она говорила… Скорее, причину следует искать в этой ежедневной жуткой всесокрушающей уверенности. Она никогда не упускала возможности для насмешки. Ее логика была безжалостна.
