— Ты ничего такого не сделала, — уверенно говорит Мэл.
— Тогда почему это происходит? Почему мне нужно все время надеяться на то, что Лео проснется? Почему я знаю, что если не буду тратить все усилия на поддержание в себе этого желания, то…
— То в тот момент, в то самое крошечное мгновение, когда ты не думаешь о том, что все должно быть в порядке, все становится еще хуже. Все, что и без того было ужасным, становится невыносимым. Происходит чудовищная катастрофа.
— Ты говоришь о маме?
Мэл кивает, и я вижу страдание на его лице. Раньше я думала, что Мэл воспринимает то, что происходит с тетей Мер, так же, как и я. Все эти годы, проведенные рядом с ней, все ее горести, ее маниакальные стадии, ее депрессивные стадии… Это заставило меня думать, что я чувствую то же, что и Мэл. Что его боль — это моя боль. Но я разделяла лишь частичку той боли. Я могла отвлечься. Могла уснуть ночью, не думая о тете Мер. А Мэл не мог. Он просто был не способен на это. Мать поглотила его жизнь.
Стефани. Белокурая, голубоглазая, высокая Стефани. Внезапно ее образ всплывает в моем сознании настолько четко и ясно, словно она стоит рядом с Мэлом. Я так сильно ощущаю ее присутствие, что кажется, будто я вдыхаю сладковатый аромат ее духов и слышу звон ее браслетов. Я чувствую шипы ее ауры. Она на пляже вместе с нами. Ветер треплет ее волосы. Ее одежду.
Когда Мэл с ней, Стефани поглощает его жизнь, как раньше его жизнь отнимала тетя Мер. Возможно, я не понимала, как сказалась на ней неспособность родить ребенка. Как это сформировало ее характер. Может быть, мне и не следовало ненавидеть ее. Потому что, может быть, она не просто беспокойная. Она раздавлена. Может быть, ей причинили страшную боль, и теперь за ней нужно присматривать, как за тетей Мер. И, может быть, мне не следует быть такой понимающей. Стефани сделала все, чтобы навредить мне. Я ей никогда не нравилась. Она никогда даже не пыталась полюбить меня. Может быть, времена сомнений прошли. Нет места сомнениям за той чертой, за которой человек намеренно причиняет боль.
— В последнее время она чувствует себя намного лучше, — говорит Мэл, и на мгновение мне кажется, что он имеет в виду свою жену. Но, конечно же, он говорит о тете Мер. — Обострений не было уже много лет, но какая-то часть меня не может освободиться от тревоги. Часть меня верит, что она здорова, потому что я… Как ты сказала? Потому что мне нужно все время надеяться на то, что все будет в порядке, и тратить все усилия на поддержание в себе этого желания. Дело не в лекарствах, не в отсутствии стрессов, не в еженедельных походах к психиатру, дело в том, что каждую секунду я думаю о том, что с ней все должно быть в порядке.
— Я знаю, — отвечаю я. — То есть теперь я знаю это. Вот только я не очень-то хорошо справляюсь, верно? Лео не… — Я не могу произнести это. Я сказала Мэлу все, что было нужно, но теперь не могу повторить это.
Не могу подтвердить это, повторив те слова еще раз. Потому что это значит, что однажды мне придется жить в мире без Лео. «Возможен ли мир без Лео?»
— Да, — отвечает Мэл.
Я не сразу поняла, что говорила вслух.
— Но я не знаю, сможет ли кто-то из нас жить в таком мире.
Уголки моих губ опускаются, ужас разрывает меня на части, режет меня на кусочки, как лазерный луч. Разрезает меня на две половины, и, когда я начинаю разваливаться, Мэл обнимает меня, удерживает от распада. Он кладет ладони на мои щеки, нежно, словно я хрупкая, как стекло, которое разобьется от малейшего сотрясения.
— Но в том-то и дело, — настойчиво говорит он. — Мы выживаем. После каждого удара, каждого потрясения мы вновь встаем. И хотя мы идем по преисподней, идем по преисподней, идем по преисподней, и кажется, что мы всегда будем идти по преисподней, когда-нибудь мы выбираемся из ада. Покрытые шрамами. Сломленные. Но живые. И тогда мы начинаем отстраивать себя заново. Мы не становимся прежними, мы никогда не смогли бы стать прежними, но мы начинаем отстраивать себя заново. Потому что это лишь один из путей изменения. А нам всем нужно меняться.
— Я не хочу меняться. Я не хочу идти по преисподней. Я просто хочу, чтобы все стало как раньше. Я хочу, чтобы Лео донимал меня вопросами. Хочу, чтобы он будил меня утром и уговаривал поиграть с ним на компьютере. Хочу, чтобы он называл меня «мамуль», как персонажи американских мультиков. Хочу, чтобы он говорил мне, что я могла бы быть мамой получше, но и так сойдет. Я просто хочу, чтобы все стало как раньше. Мне не нужны перемены. Мне не нужна преисподняя.
— Я знаю, знаю, — шепчет Мэл.
— Я хочу, чтобы Лео вернулся. Целым и невредимым. Я хочу, чтобы все стало как раньше.
Мэл заглядывает мне в глаза, словно пытается отыскать что-то, что вернет все на свои места. Что-то, что вернет прежнюю жизнь. Жизнь до того, как он приехал сюда.
— Давай займемся любовью, — говорит он.
— Что?! — взвизгиваю я, отталкивая его.
— Давай займемся любовью, — повторяет Мэл. — Позволь мне заняться с тобой сексом.
— Ты что, обкуренный?!
— Нет…
— Я уже бог знает сколько не позволяла мужу притрагиваться ко мне, так с чего бы я хотела заняться с тобой любовью? Именно с тобой? Ты для этого сюда приехал? Для секса? Потому что если так, то тебе лучше сразу уехать в Лондон.
— Это не просто секс, — серьезно говорит Мэл.
— Вот как? Что же это? Неизбежное единение родственных душ, которые были до того в жестокой разлуке? Что-то уникальное и прекрасное?
— Нет-нет. Это способ забыться. Способ справиться с происходящим. Я постоянно так делал, особенно когда был в Австралии. Когда я начинал волноваться о том, что происходит дома, я… Я собой не горжусь, но это хороший способ забыться. На какое-то время ты чувствуешь что-то другое, боль проходит, и, в отличие от пьянства, ты все еще в здравом уме и не одинок. Боль никуда не девается, она ждет тебя на другой стороне ночи, но на время ты забываешь о ней. Я до сих пор так делаю. Я этим не горжусь, но это правда. Иногда только так я могу унять боль. Позволь мне сделать это для тебя.
Я вглядываюсь в его лицо, его глаза, считываю его ауру. И я вижу лишь искренность. Мэл искренен. Он предлагает мне помощь. Он хочет избавить меня от боли, и ему известен только такой способ.
Я колеблюсь какое-то мгновение. Я хочу, чтобы это прекратилось. Эта агония, этот страх, это ожидание. Я хочу, чтобы все это прекратилось! Мне нужна передышка, свобода от того, что стало моей жизнью. Передышка от больницы, от медицинских журналов, от любопытных взглядов. Пара минут обычной жизни. Это заманчивое предложение. Если идешь босиком по битому стеклу, а кто-то предлагает тебе обувь на плотной подошве, ты примешь все, что угодно, чтобы унять боль.
«Ты что, с ума сошла?» — спрашиваю я себя, встряхивая свой рассудок.
— Нет, спасибо, — говорю я. — Нет. Все это ужасно, но такие уж карты достались мне в игре жизни, и я намерена играть ими. Если я пойду на такое, это будет означать, что все пропало. А это не так. Кроме того, мы с Кейтом могли бы сделать это друг для друга.
