— Но я не знаю, когда это случится.
— Неважно. Сейчас тебе нельзя оставаться одной.
Я всхлипываю, позволяя Кэрол убрать прядь волос, приставшую к моей мокрой щеке.
— Это похоже на план?
Я киваю.
— Хорошо.
— Спасибо, Кэрол. Спасибо, что выслушала меня. Спасибо, что ты так добра ко мне.
— Прекрати меня благодарить, — качает она головой. — В этом и суть дружбы. Тебе не нужно меня благодарить.
В этом и суть дружбы?
Дружба — нечто большее, чем совместные ужины, пробежки и болтовня по телефону. Единственный человек, который в какой-то мере был моим другом, — это Нова. Нова хотела стать моим другом. Она делилась со мной своими чувствами, мыслями, секретами. Но я никогда не мечтала делиться с ней своими секретами. Я держала ее на расстоянии — по вполне понятным причинам.
— Может, все в нашей компании и выглядят легкомысленными, но мы всегда поможем друг другу в беде, — говорит Кэрол. — Ты же это знаешь, верно?
Я смотрю на нее. Я никогда не думала об этом. Я никогда и представить себе не могла, что расскажу им хоть что-то неприятное, не говоря уже о серьезных проблемах. При нормальных обстоятельствах, если бы Мэл был здесь, я ничего не рассказала бы Кэрол. Я сделала это, потому что видела, что происходит со мной. Но при нормальных обстоятельствах я никому ничего не рассказала бы.
— Верно? — повторяет она. И вдруг на ее лице отражается ужас. — О господи, Стефи! Я всегда думала, что ты самая спокойная из нас. Но ты такая же!
— Совсем необязательно приходить от этого в такой восторг.
— Нет, обязательно. Теперь я уже могу не думать, что все вокруг лучше меня. Все, то есть вообще все, чокнутые по-своему. И мне это нравится. А теперь давай-давай-давай, скорей-скорей-скорей! Собирайся! Нам пора ехать.
Вообще-то я ненавижу, когда люди говорят мне, что делать, но прямо сейчас, когда все вокруг разваливается, нет ничего прекраснее. Ничего лучше. Ничего слаще. А главное, Кэрол, похоже, не смущает то, что я рассказала о себе. Я ей рассказала, и ее отношение ко мне не изменилось. Она даже не боится оставлять меня со своими детьми. Она думает, что я такая же чокнутая, как и она. Она думает, я такая, какой я всегда мечтала быть. Такая же, как все.
— По дороге ко мне, — говорит Кэрол, складывая посуду в мойку, — я заеду в церковь, поставлю свечку и помолюсь за того мальчика. Уверена, его мать будет рада этому.
Глава 51
Я не молилась. Мама все время молится, я знаю. По-моему, она только этим и занимается, когда не разговаривает и не вяжет. Все остальные, наверное, тоже заглянули в церковь, только не я. Я не молилась, потому что еще рано. Если я буду молиться, то попрошу Господа не исцелить Лео, а сделать так, как будет лучше для моего мальчика. Не лучше для меня, а лучше для Лео. И я попрошу Господа приглядывать за моим сыночком, когда он оставит меня.
Большинство людей удивляются, узнав, что я психолог по образованию, интересуюсь эзотерикой и при этом еще и верю в Бога.
— А как же все те ужасы, причиной которых была религия? — спрашивают они, словно у меня есть ответы на все вопросы.
Для меня вера в Бога никак не связана с церковью и религией. Не связана с тезисом «мой бог лучше твоего бога». Не связана с тем, что происходит в мире из-за этого тезиса.
Моя вера в Бога — личностная. Мне не нужно обращать других в свою веру, потому что я верю в то, во что верю, и пытаюсь жить по этой вере. Моя вера в Бога — вера в то, что следует быть в этой жизни хорошим человеком. Вера в то, что в следующей жизни (пройду ли я реинкарнацию в этом мире или попаду на небеса) я вновь встречу тех, кого люблю. Вот что для меня эта жизнь и жизнь после смерти — шанс быть с теми, кого я люблю.
«Мне нужно начать молиться».
Я стою в углу комнаты, глядя, как врачи суетятся у кровати моего сына, пытаются вернуть его, стабилизировать его состояние. И знаю, в глубине души я уже знаю, что пора начинать молиться. Пора просить Бога сделать так, как будет лучше для моего мальчика в этот критический момент. Пора просить Бога приглядывать за Лео, если для него сейчас будет лучше уйти.
Пора молиться за мальчика, который не должен был стать моим. Который был моим благословением на протяжении почти восьми лет. Он не должен был стать моим, но он был рядом больше семи лет.
Этого недостаточно. Совсем недостаточно.
Не лишайте меня моего сына!
Пора молиться.
Но я не могу.
Я не готова.
Наверное, я никогда не буду готова.
Не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас!
Я закрываю глаза, чувствую хаос вокруг: шум аппаратуры, крики врачей (я слышу медицинские термины, которые попадались мне в журналах, но не помню их значения). Профессиональная, контролируемая паника.
Мне кажется, это длится часами. Наверное, прошло всего десять минут, но каждая из этих минут — словно час.
Они не могут вернуть его.
Он ушел навсегда, и они не могут вернуть его.
Не могут удержать его здесь.
И в центре этого хаоса, этой бури, этого урагана — Лео.
«Я готов уйти, мамочка», — говорит он мне.
Вот что пытались сказать мне мои сны. Вот что пыталось сказать мне мое сознание с помощью снов. То, что лучше для Лео, не будет тем, что лучше для меня.
Я удерживаю его здесь, я вцепилась в него крепко-накрепко и не отпускаю, потому что я этого хочу. Но это не то, что нужно ему. Наверное, мне следует отпустить его и посмотреть, останется ли он. Но отпустить — это слишком большой риск. Мне нужно время.
«Пожалуйста, — вот как звучит моя молитва. — Мне нужно время. Не вечность. Только немного времени».
Я открываю глаза, потому что все затихло. Врачи и медсестры остановились, они ждут. Они смотрят.
«Пи… пи… пи…» Машины отсчитывают удары его сердца. «Пи… пи… пи…» Отсчитывают время.
Когда мне было около двенадцати лет, я сказала Мэлу и Корди, мол, странно, что твое сердце пробьется определенное количество раз и тогда ты умрешь. И никто не знает, сколько ударов сердца тебе еще осталось. Мэл кивнул, соглашаясь со мной, а Корди разрыдалась и побежала жаловаться родителям, что я сказала, будто ее сердце пробьется определенное количество раз и тогда она умрет.
Я смотрю на линии на мониторе, линии, говорящие миру, что сердце моего сына еще бьется. Что он еще не дошел до того, последнего удара.
Когда я отворачиваюсь от монитора, от этих прекрасных линий, говорящих миру, что мой сын все еще здесь, в комнате остается всего четыре человека — Лео, Кейт, я и врач с молодым лицом и старыми глазами.
Врач смотрит на меня, я смотрю на него. Мы вновь словно сошлись в битве взглядов.
