– Идем лучше в кафе.
Они снова пошли в кафе и сели за тот же столик.
– Ну? – спросила Катерина.
– Прежде всего замечу: ровным счетом ничего не случилось.
– Считай, что успокоил. Теперь скажи, что хотел.
– Я поговорил со своим другом…
– С фээсбэшником?
– Да. Он обещал разузнать все, что получится.
– Насчет квартиры?
– Насчет квартиры и насчет того, что вокруг. Я поговорил с ним на тему электромагнитных полей. Он не исключил такого воздействия. В арсенале спецслужб, в том числе иностранных, такие практики есть. Однако после такого рода воздействия помимо остановки сердца в теле человека происходят необратимые процессы, которые при вскрытии нельзя не заметить. Не думаю, что судмедэксперт не обратил на это внимание. И наконец, главный его аргумент: кому нужны твои работяги?
– Я поняла. – Катерина ответила, как пионерка, с дежурной готовностью.
Картавин склонил голову, чтобы лучше видеть ее лицо.
– Решила, что я сливаюсь?
– Ты все логически объяснил. Теперь и я понимаю, что мои подозрения – глупость.
– Узнала имя продавца?
– Карасев Степан Эдуардович. Он – продавец, он же – хозяин.
Картавин взял телефон и записал его имя.
– Очень хорошо. Сегодня попрошу Жореса пробить этого мужика.
– Его имя Жорес? – догадалась Катерина.
– Разве я так сказал? – удивился Борис.
– Ты сказал: Жорес.
– Прокололся. – Он улыбнулся и внимательно посмотрел ей в глаза. – Это ты на меня так влияешь.
– Странное у него имя.
– Это – да, – согласился Картавин. – Надеюсь, ты поняла: я с тобой и никогда не сольюсь.
– Я надеюсь. – Катерина положила на стол обгоревший клочок бумаги. – Вот, что я нашла сегодня в квартире.
Картавин придвинул бумажку к себе.
– Где именно?
– В печке-голландке. Клочок лежал в куче пепла.
– В квартире сохранилась голландка?
– Ее нашли только сегодня. Сломали стенку, а там – печь.
– Вот оно что… – Борис вгляделся в блеклые буквы. – Значит, привет из прошлого? Когда, ты думаешь, печь заложили?
– В начале пятидесятых. Но не раньше пятьдесят второго года.
– Откуда такая точность?
– Соседка сказала. Она до пятьдесят второго года жила в этой квартире. Тогда печку еще использовали.
– Интересно… Написано перьевой ручкой «с нажимом», фиолетовыми чернилами. Чернила выцвели. Давненько такого не видел. Кажется, я разобрал, что здесь написано.
Катерина склонилась над столом и впилась глазами в бумажку. Картавин медленно прочитал:
– Б-а-т-р-а-х…
– И все?
– Слово «батрах» – латинскими буквами.
Она вытащила из сумочки телефон и нашла в Интернете все, что было связано с этим словом.
– Батрахос, по-гречески – лягушка. Батрахас – Мадридский аэропорт. Год открытия аэропорта тысяча девятьсот тридцать первый.
– Лягушка? Думаю, вряд ли… А вот аэропорт – интересно. Но в пятидесятых годах за границу почти не ездили.
– Написано латинскими буквами, – напомнила Катерина. Потом, заглянув в телефон, сверила название аэропорта с надписью на бумажке. – Нет!
– Что – нет? – поинтересовался Картавин.
– Не аэропорт.
– Почему?
– В испанской транскрипции звук «х» в этом слове пишется через латинскую «джей». А здесь, – она коснулась обгорелой бумажки. – Здесь написано через «кей» и «эйч».
– А кто сказал, что писал испанец?
– Скорее всего – это латынь. – Катерина засомневалась – Значит, лягушка здесь ни при чем?
– А что, если этот листок из детской тетрадки? Получил двойку и сжег в печке. Мало ли детей учат латынь?
– Мало. Среди моих знакомых таких точно нет.
Борис улыбнулся и похлопал ее по руке.
– Глупость сморозил. Хотел сказать: раньше учили.
– В пятидесятых годах – вряд ли.
– Значит – аэропорт, – заключил Картавин. – Перед войной много наших воевали в Испании. В том числе – летчики.
– Не годится.
– Почему? – Борис нисколько не обиделся за то, что она забраковала его версию.
– Летчики воевали там до Великой Отечественной. После этого нашу голландку тысячу раз топили. Бумаги жгли перед тем, как заложить ее кирпичом.
– Значит – лягушка, – легко согласился Картавин.
Глядя в его серьезное, сосредоточенное лицо, Катерина вдруг рассмеялась.
– Прости меня.
– За что?
– Все это глупости.
– Возможно, не такие это и глупости. – Он забарабанил пальцами по столешнице, как будто собирался сказать то, чего не хотел. – Послушай… Продай ты эту квартиру.
– Может, и продам. – Катерина растерянно огляделась. – Что ж… Мне нужно идти.
– Я сказал то, что тебе не понравилось?
– Да нет…
– Вижу, что врешь.
Глядя куда-то в сторону, Катерина сказала низким голосом, похожим на глухие рыдания:
– Послушай, Борис… Мне сорок четыре… Ты думаешь, легко признаться в том, что я ни на что не годна?
– Я как раз не это имел в виду, – расстроившись, Борис покраснел.
– Видишь, как вышло… Что бы я ни сделала… Куда бы ни влезла – одни ошибки. Брак – ошибка, работу потеряла – ошибка, квартиру выбрала – снова ошиблась. Чувствуешь, к чему дело идет?
– К чему?
– Вся моя жизнь – одна сплошная ошибка.
– Зачем же впадать в крайности. – Помолчав, Картавин решился спросить: – Ты сказала, что ошиблась, когда вышла замуж за Трубникова. Почему?
– У нас нет и уже не будет детей. Какой смысл в этом браке?
– Ты слишком строго себя судишь.
– Я себя не сужу, – она отвернулась и вытерла рукой набежавшие слезы. – Я эгоистка.
– Это я знаю, – улыбнулся Борис. – Эгоистка. Еще какая!
– Не говори со мной, как с ребенком. – Она встала и забрала со стола бумажный клочок. – Сейчас мне правда нужно идти.
– Тебя подвезти? Куда?
– Спасибо, не надо. К соседке иду. Она живет в соседней квартире.
– Что ж, не буду тебя задерживать.
Когда Борис садился в свою машину, Катерине показалось, что он был обижен. Заходя в подъезд, она ругала себя за несдержанность, не зная, что спустя пару мгновений ее несдержанность перейдет на новый, куда более качественный уровень.
