Тем временем Моска открыл другой сейф, и я положил туда статуэтку. Моска закрыл сейф.
– Я вас провожу.
У выхода Моска поклонился. Поклонился и клерк, с которым я беседовал раньше. Я понял, что это и есть тот самый господин Руссо, о котором упоминал Моска.
Я вышел из банка, пересек площадь, где еще несколько часов назад стояла машина Кики. В руках у меня по-прежнему был листок с номером счета. Мне почему-то захотелось потерять листок и забыть про этот банк. Если бы я не знал, кто такой Моска, то счел бы поведение и его, и клерка Руссо вполне естественным. Но если характеристика, данная Вербиным, верна – а в этом я не сомневался – то теперь надо сообразить, что могло произойти в банке после моего визита. Моска мог открыть кейс и обнаружить внутри статуэтки не то, что ожидал. А что ожидал? Наркоту? Алмаз? Неужели все-таки героин и история, рассказанная мне Лидой, не больше чем сказки матушки Червонной двойки? Похоже на то. Иначе зачем Моска сразу кинулся искать клиента, который положил статуэтку в сейф? Ну, а потом я у него на глазах открыл статуэтку и демонстративно показал, что там только бумаги. Он сделал вид, что содержимое статуэтки его не интересует. И что дальше? А дальше пусть разбираются сами. Я извозчик, валютный извозчик. Что дали, то и привез.
И я отправился в ресторан напротив фонтана. О жареных рыбешках в этом ресторане я всегда вспоминал, когда мне выписывали командировку в Женеву.
– Есть билет сегодня на Москву, но с пересадкой в Будапеште, – сообщил мне Карпов, когда я вернулся в представительство.
– Идет.
– С банком проблем не возникло?
– Нет. Москва ничего не ответила?
– Нет.
Вечером того же дня я был в Шереметьево.
Глава десятая
В РОДНЫХ ПЕНАТАХ
44. Упрощенный доклад
Начальство волновать я не стал. Доложил максимально упрощенно.
Прибыл в Онфлер. Приехал к Типографу. Объяснил задание. Тот ринулся его выполнять и вывел меня на члена группы марксистов-нонконформистов некую Лиду (краткая характеристика: «сочувствует Советскому Союзу, но в последнее время выступает с крайне левых позиций»). Лида сообщила, что бывший секретарь парткома Пичугин провез в тайнике, спрятанном в статуэтке Гоголя, три пакета героина, за что ее товарищи купили ему и его семье билеты в Париж. У кого находился Гоголь, Лида не знала…
Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что, если расскажу о двух трупах и моем случайном спасении, неминуемо будет назначено служебное дознание. Конечно, до «сколько вам заплатили за убийство нашего агента» дело не дошло бы, но до окончания дознания – а длиться оно могло не один месяц – выезд за границу мне был бы закрыт. И я продолжал упрощать.
Я рассказал, что Типограф узнал, у кого Гоголь. Чтобы его выкупить, требовались наличные, двадцать тысяч франков. По чекам иностранных банков иностранцам наличные во французских банках не дают. Типограф сам не хотел светиться и порекомендовал некую Анжелику Дижон.
– Кто такая эта Дижон? – прервал меня Колосов.
– Художница. Я выписал чек на ее имя. Под гарантии Типографа она выдала мне наличные, и я получил Гоголя. Чек я выписал на двадцать пять тысяч франков, двадцать передал для оплаты статуэтки, а за оставшиеся пять муж Анжелики отвез меня на своей машине в Женеву.
– Кто ее муж?
– Тоже художник. Очень молчаливый субъект. Всю дорогу мы слушали кассеты с записями Депардье.
И рассказал про кассеты с записями Камю. Надо же было не очень удаляться от истины.
– Эту парочку можно использовать потом?
– Да, но на технических работах.
Я представил себе один из видов технической работы с Кики и про себя улыбнулся.
– Напиши о них отдельно. Дай характеристики и предложения. То, что эта Лида сочувствует Советскому Союзу – очень хорошо. Теперь Крючков потребует, чтобы наши во Франции связались с Типографом и тот убедился, что она поддерживает мирные инициативы Горбачева.
Он расхохотался.
– А вот этого как раз и не надо, – встрял я.
Мне меньше всего хотелось, чтобы кто-нибудь из наших начал в ближайшие недели искать покойного Типографа. И я сказал, что, по моему мнению, Типограф плотно связан с уголовными элементами и занимается перепродажей наркотиков.
– С ним надо завязывать, – закончил я свои доводы.
– Но тем не менее, – возразил Колосов, – задание твое он выполнил.
– Это верно. Но уж больно быстро. Не слишком ли он тесно связан с людьми, организовавшими уход Пичугина?
– Похоже на то, – согласился Колосов. – Это серьезно. Но завязывать мы с ним не будем. Напиши о нем отдельную бумагу.
– Твое предложение?
– Перевести в резерв.
В резерв – это хорошо. Долго потом придется его искать! Если решат меня проверить, пошлют кого-нибудь к Лиде. Но тогда пусть возьмут с собой пыточную машину, без нее Лида ничего не скажет. Или соврет.
Теперь надо было рассказать о записках.
– Когда я получил статуэтку и открыл ее, то обнаружил внутри рукопись на немецком языке.
– Что за записки? – обалдел Колосов. – Откуда они взялись?
– Лида рассказала мне, что они в Браззавиле попросили Пичугина провести наркотики, благо у него дипломатический паспорт и на таможне его не досмотрят. И он засунул пакеты с наркотой в тайник, а эти записки уже были там.
– То есть они принадлежали не нонконформистам, а Пичугину?
– Похоже.
– И что дальше?
– Когда они прилетели в Париж, он отдал им статуэтку вместе с наркотиками и записками.
– Значит, вернул наркотики и в придачу отдал статуэтку с записками. Так?
– Так.
– Выходит, ни статуэтка, ни записки ему нужны не были.
– Получается, что так.
– Твое мнение, откуда взялись эти записки?
– Не знаю. Скорее всего из Намибии. Думаю, что Пичугин должен был по заданию ЦК с моей помощью перевезти их в Женеву. А когда прилетел в Париж, просто их скинул.
– Почему?
– Потому что они представляли ценность только для ЦК, и ни для кого больше. Если бы они представляли какой-нибудь интерес, Пичугин не сбросил бы их.
– Это понятно. Но почему по-немецки?
– Скорее всего, потому, что писал их немец.
– Логично. В Намибии много немцев.
– Что в этих записках? Ты сделал копию?
– Я думаю написать в отчете, что записок я не читал. ЦК затребует отчет, и им вряд ли понравится, что мы читаем их документы.
– Это верно, но о чем там написано?
