– Никак не могу согреть, все время холодные. От старости.
Я улыбнулся.
– Вы…
Она остановила меня:
– Вам понравилась история про сны?
И снова не дала ответить.
– Вы сегодня уже будете в Москве?
– Да.
– Вы видели, как вчера снесли памятник Дзержинскому?
Я кивнул.
– И что теперь будет?
– Свобода.
– Будем надеяться.
Она взяла нож, начала мазать тосты вареньем.
Я никак не мог решиться перейти к неприятной теме. Я уже два раза пытался, но оба раза замечал, что она меня не слушает. «Пожалуй, сейчас подходящий момент», – решил я.
– Вы были связаны с нами…
– С вами, – строго поправила она. – И ничего больше. Понимаете, ничего больше.
Она улыбнулась:
– Для ревнителей нравственности это, наверное, недопустимо. И в мои-то годы! Но что делать: слабый пол!
«Умница», – подумал я, взял ее руку, легонько пожал, потом поднес к губам.
– Спасибо.
– В Москве сейчас холодно?
– Идет дождь.
– Дождь… Дождь – это вечность. Мне понравилась история про сны. Не потому, что поверила. Просто приятно сознавать, что и в вечности могут существовать категории добра и зла. Хотите еще кофе?
– Да.
– Вечность, – повторила она. – Знаете, почему я согласилась стать министром? Занятие не из самых приятных: музеи, выставки национальной культуры, фольклорные коллективы. Фондов мало. Проектов много. Но я чувствую, что наша партия следующие выборы проиграет, и поэтому надо что-то срочно предпринимать. У правых найдется на культуру больше денег, чем у нас, и они многое сдвинут с мертвой точки. Но ради чего?! Не ради самой культуры, а ради национальной идеи. Это большая разница. Если национальная культура развивается только для того, чтобы доказать превосходство какого-либо народа, только ради национального чванства, то это уже не культура, а политика. Если спортсмен побеждает только для того, чтобы его флаг развивался на флагштоке, а, стало быть, чтобы другие флаги были повержены, унижены, это уже не спорт, а политика.
– Разрешите, синьора?
В дверях стоял шофер с моим чемоданом в руках.
– Я сделал все, что вы приказали, синьора.
– Машину синьора советника сдали?
– Да, синьора.
– Были какие-нибудь сложности?
– Нет, синьора.
– Чемодан, – она показала на мой видавший виды саквояж, – положите в багажник.
– Сколько с меня? – я полез в карман.
Электра остановила меня.
– Когда надо выезжать?
– Через десять минут.
Она повернулась с шоферу.
– Будьте готовы через десять минут.
– Хорошо, синьора.
Она повернулась ко мне.
– Хотите еще кофе?
Я не хотел, но почему-то согласился.
* * *
Через десять минут мы уже были в машине. Белый «Мерседес» плавно отрулил от подъезда.
– В аэропорт. К центральному подъезду.
– Хорошо.
Я смотрел назад, по сторонам. По-прежнему никого. Электра взяла меня за руку:
– Постарайтесь сюда приехать еще раз до выборов. И дайте мне знать. А если на выборах победят правые… Нет, вам лучше приехать до выборов. А главное, чтобы все было хорошо у вас. Вы – большая страна, от того, что происходит в России, многое зависит в этом мире.
– У нас будут большие перемены.
– То, что у вас произошло, – это начало новой эры не только для русских. Да, это так. Тем, что мы живем хорошо, относительно хорошо, мы обязаны прежде всего вам. Если бы не вы, наши левые никогда не смогли бы вырвать у правых ни бесплатное образование, ни бесплатную медицину, ни пособия по безработице и по старости. У нас есть люди, которые, если их не остановить, готовы выжать соки из всех, кто подвернется. Но им всегда можно было сказать: «Молчите, вы, иначе с вами поступят, как там». И это действовало. Я прекрасно знала, что жизнь в вашей стране прескверная, и совершенно не хотела, чтобы у нас было так же, как у вас. Но когда я видела, что мои враги бесятся от злости, когда я им сую под нос ваш пример… И поэтому мне и моим друзьям нравилось, когда приезжающие из СССР говорили: «Мы счастливы, мы всем довольны, у нас нет страха за будущее. Мы вас все равно перегоним». Я этому не верила, но мне было это нужно. Ну, и то, что вас боялись американцы, это тоже было очень хорошо. Очень-очень хорошо. При Горбачеве все переменилось. Гласность, гласность… И теперь уже не мы показываем на СССР, как на пример, а с нами борются, показывая на вас. Теперь у правых прямая дорожка в правительство…
За окном машины замелькали аэродромные постройки, люди с тележками, вереница такси.
«Мерседес» остановился у большой стеклянной двери. Тростников и еще двое, по виду посольские, ждали у входа.
Я открыл дверцу.
– Вас проводить до самолета? – предложила Электра.
– Нет. Не надо.
Мы оба вышли из машины. Я подошел к Тростникову. Повернулся к Электре:
– Спасибо. За все спасибо. И желаю успехов в новой должности.
– До свидания. Приезжайте.
Она пошла к машине. Потом обернулась и помахала рукой. И в этот момент она сразу стала старой. И лицо, и походка. И только глаза, те глаза, которыми восхищалось не одно поколение мужчин, горели и оставались молодыми.
78. Бегство
Дальнейшее развивалось как в видеомагнитофоне при убыстренном воспроизведении.
Тростников показал головой в сторону одного из сопровождающих, широкоплечего парня в очках:
– Он упакует.
Я отдал кейс.
– Самолет Аэрофлота. Пассажиров мало, мы распорядились, чтобы самолет взлетел на полчаса раньше, – говорил на ходу Тростников.
Кейс с печатями, запакованный согласно принятым для дипломатической почты стандартам, вернулся ко мне. Отныне я везу дипломатическую вализу, защищаемую законами всех цивилизованных государств. Подошел молодой парень.
– Третий секретарь, Бегунов, – представил его Тростников. – У него есть разрешение на выход к самолету.
– У кого еще есть?
– У меня.
Эту практику я хорошо знал. Местные власти дают посольствам два пропуска для прохода в самолет, формально для встречи и проводов диппочты – пропуска с фотографией, без права передачи другому лицу. А поскольку во всех посольствах – в советском тоже – послы отправляют владельцев этих пропусков встречать и провожать делегации, передавать что-либо транзитным пассажирам, (это незаконно, но местные власти закрывают глаза: в других странах их дипломаты делают так же), то дипломатам, имеющим пропуска, приходится таскаться в аэропорт раз в неделю, а то и чаще. Поэтому и существует очередь: два месяца в аэропорт едут одни, следующие два – другие.
