Передовые позиции немецких войск. Четыре часа спустя.
— Итак, обер-лейтенант, вы хорошо уяснили поставленную задачу? — Хайнеманн вопросительно посмотрел на командира разведгруппы.
— Так точно, герр майор! Доставить тело русского офицера вместе с его документами в указанную точку. При этом соблюдать максимальную скрытность и осторожность. Не вступать в боестолкновения и любой ценой избежать обнаружения группы русскими.
— Всё так, обер-лейтенант, — кивнул майор, присаживаясь около носилок, на которых лежало тело русского капитана.
Он приподнял плащ-палатку и осмотрел тело. Нахмурившись, движением руки подозвал к себе стоявшего рядом солдата с повязкой санитара.
— Снимите бинт и наложите повязку ещё раз — наспех, неаккуратно, прямо поверх одежды. Так, как накладывал бы её человек, тяжело раненный.
— Яволь, герр майор! — вытянулся солдат.
— Не забудьте позаботиться о том, чтобы повязка была пропитана кровью.
— Яволь!
Выпрямившись, Хайнеманн достал из кармана носовой платок, вытер им руки и брезгливо отбросил в сторону.
— Вот так, мой милый Генрих! Вот так и проваливаются тщательно разработанные операции! Мы хотим убедить русских в том, что их капитан скончался от множественной кровопотери, как говорят в этом случае медики. Попросту — истёк кровью от ран. И только потому не успел уничтожить находившиеся при нём документы. А повязка наложена по всем правилам — так, как это делают санитары у нас в госпиталях. Хвала Всевышнему, что наши хирурги не успели приступить к операции — мне пришлось бы изрядно поломать голову над тем, как объяснить русской контрразведке наличие операционных швов на теле покойного. Что с его оружием?
— Пистолет вычищен, боезапас пополнен.
— Ну, слава Богу, и на этом. Отсутствуй у капитана хоть один патрон — русские неминуемо задались бы вопросом: в кого он стрелял? И почему, раз противник находился в зоне поражения из пистолета, тело капитана при этом осталось не осмотренным?
Обер-лейтенант уважительно кивнул.
— Разумеется, герр майор, я исполнил все ваши указания с максимально возможной точностью. Опросив солдат, которые захватили капитана в плен, мы постарались восстановить содержимое карманов погибшего. Для этого пришлось конфисковать у них часы, которые они сняли с его тела, и бритвенные принадлежности.
— Вот-вот, мой друг, вы правильно меня поняли.
Майор, пождав губу, критически осмотрел готовых к выходу солдат. Успокоено кивнул.
— Генрих, вы же знаете, я никогда не ставлю лёгких задач, так?
— Совершенно верно, герр майор!
— Как правило, я не ограничиваю вашу самостоятельность при их выполнении. Но в данном конкретном случае, настоятельно вас прошу удержать своих солдат от каких-либо импровизаций. Знаю, что тем самым сковываю вам руки, это так! Но! Мне очень нужно, чтобы все мои указания были бы исполнены в буквальном смысле! Без каких-либо отступлений и исключений. Даже если вам навстречу выйдет командир дивизии русских — и его вы тоже не заметите. Понятно?
— Яволь, герр майор!
— Не тянитесь так, мы сейчас просто разговариваем. Настоятельно вас прошу — не приказываю, заметьте, чтобы вы должным образом проинструктировали всех своих солдат. Всех, Генрих!
— Будет исполнено, герр майор!
— Надеюсь на вас.
Выдержка из рапорта
...Предпринятыми повторными поисками, с привлечением сил комендантской роты и бойцов близко расположенных частей, тело капитана Лигонина было обнаружено только на следующий день. Причина смерти, по предварительным данным, наступила от потери крови, в результате переезда ног капитана немецким танком. Обе ноги раздроблены. По-видимому, сразу после ранения, Лигонин потерял сознание и был принят противником за убитого. Очнувшись, он наскоро перебинтовал раны и, по-видимому, предпринял попытку скрыться в кустах — обнаружен след, оставленный им при переползании с места ранения. Капитан смог переместиться на значительное (около ста метров) расстояние, и ввиду этого не был обнаружен при проведении первоначальных поисковых мероприятий. При осмотре личного оружия, следов его применения не имеется, боезапас не израсходован.
... Имевшиеся при Лигонине оперативные документы и личные записи в сохранности. Нижний правый угол карты обуглен, по-видимому, капитан пытался уничтожить документы. Но ввиду потери сознания, довести своё намерение до конца не успел...
Против ожидания, никакого существенного втыка от руководства не последовало, подполковник ограничился словесным втыком на месте боя. Оно и к лучшему, на ротного и так смотреть было тяжко. Связистам досталось — мама, не горюй! Там выбило больше половины личного состава. В том числе и хохотунью Иришку, к которой Горячев испытывал сильную привязанность. Представляю себе его состояние сейчас... не хотел бы я оказаться на его месте!
Когда, по возвращении в расположение части, я успел урвать чуток времени, чтобы пересечься с Ниночкой, даже она посочувствовала его горю. Как, однако, быстро разносятся слухи!
— Ты береги его... — осторожно трогает она меня рукой. — Он хороший, наши девчонки сейчас все ему сочувствуют. Ему, наверное, сейчас трудно очень.
От её волос исходит какой-то пряный запах, и это меня отвлекает. Не сразу даже врубаюсь в смысл сказанных слов.
— Да... Мы стараемся. А тут ещё и начштаба дивизии на него наехал...
— Что сделал? — удивляется девушка.
— Накричал. Разнос устроил, будто Горячев виноват в том, что немцы мост подорвали! Кто ж знал, что это их цель, думали, они в деревню попрут, её готовились защищать. Там, если хочешь знать, ребята вообще на верную смерть шли — ничего у них против танков не было, одни ручные гранаты. Это у нас пушка, да ПТР — а у них что?
— Так он бы подполковнику и объяснил!
— Объяснишь такому... станет он тебя слушать, как же! С горы — оно всё виднее! Начальство!
А руки мои никак успокоиться не хотят, поглаживают осторожно девичье плечо. Она чуть отстраняется.
— Странный ты... Со стороны посмотреть — так сущий головорез! Недаром, тебя народ сторониться. Говорят, что ты временами вообще голову теряешь, такой жестокий да резкий. Даже своего можешь так стукнуть!
— Бывает... — нехотя соглашаюсь с ней. — Иной раз и сам берегов не вижу, прямо-таки накатывает что-то непонятное... Но, я же не всегда такой! И не со всеми!
Нина гладит меня по щеке.
— Я вижу... Сейчас-то ты совсем другой. Но ведь никто, кроме меня, этого не знает. И это плохо. Все думают — ты жестокий и черствый.
— Война... — не нахожу никакого иного объяснения.
— И здесь люди разными быть могут! — не соглашается она. — Не все же зачерствели!
