Улицы и площади то и дело заполнялись организованными колоннами сторонников официального курса и нестройными группами взволнованных малочисленных противников. Если первые требовали отъема у соседей исконно русских территорий, то вторые выступали за раздачу собственных земель, первые, размахивая святыми ликами, гоняли любителей однополых брачных союзов, вторые боролись за уважение к таким союзам и чуть ли не повсеместное введение однополой практики.
Вера посетила пещеру ночного веселья, но в ритмичной толкотне танцпола, прошариваемая одноразовыми взглядами, она с предельной ясностью поняла, что не хочет стать добычей охотников за суетливым интимом. С такими быстро станешь старой, в ажурных колготках и со злым лицом, какое часто бывает у женщин в ажурных колготках, утомленных нескончаемым поиском.
Оторвав от себя щупальца дискотеки, Вера вернулась домой и принялась изучать расписание протестных и верноподданнических выступлений. Обнаружив, что ближайшее в списке сборищ – протестное, Вера решила не пропускать, хотя политической позицией так и не обзавелась, купила новые брюки, подчеркивающие талию, сделала ногти и прическу.
Таинственную дверь она снова завесила ковром. Та оказалась заперта, и, решив, что хозяйка оставила во второй комнате какие-то свои вещи, а риелторша забыла предупредить, Вера перестала о двери думать.
* * *
Запоздавший май перевалил за середину, торопливо наверстывая и опережая график. Луковицы тюльпанов еще не были выковырены из клумб, а сирень уже источала ароматы, голуби гонялись друг за дружкой, тряся головами на манер молящихся евреев, тополя роняли пух. Он был везде, в бордюрных и плинтусных углах, в пересохших фонтанах, в чашках и рюмках, на рояльной глади рек.
Самые педантичные хозяйки, задраившись москитными сетками, опускали руки и со смирением смотрели на вальяжно летающие по интерьерам пушинки. Аллергики отекали и слезились, дети-поджигатели чиркали возле белых сгустков, которые вспыхивали мгновенными языками.
И пора это безобразие было смывать, но везде счетчики, это раньше лей не хочу, а теперь каждая капля – копеечка. И небо поважничало, но, так и не дождавшись молитв ни от мирян, ни от своих заматеревших вассалов, сдвинуло тучи и, брюзжа громами и сыпля молниями, окатило утративший всякую совесть, распоясавшийся город. Омылись тополя, а заодно вся земля смыла клочья и лепестки и предстала пышущей, сочной, колышущейся.
Отряхнется земля, осмотрится и пустится во все тяжкие, а месяца через три принесет в подоле, исторгнет урожай и будет еще хорохориться, расшвыривая свою увядающую роскошь. А потом начнет тускнеть, пока не оголит ее ветер, не прихватит мороз. Она натянет на себя ледяную корку, в сон беспробудный впадет, пока не очнется пыльная, измятая, свежая. И опять за старое.
Когда тополиной пены набралось много, а небо только начало погромыхивать, назначенный день настал.
Поблизости от места проведения стали цепляться молодые мужчины-попрошайки.
Сестра, помоги бродяге.
И почему она всегда подает?
Откупившись мелочью от сомнений, не испытав ни благости, ни облегчения, Вера отдалась переулкам.
Здесь в боевые порядки строились государственные резервы. Пластмассовые латы и камуфляж оформляли правоохранительную гущу в плечи-бока-зады. Забрала блестели, береты с набрякшими кокардами закупоривали головы, под тельняшными грудными вырезами перекатывалась мышца́. Автобусы с зашторенными окнами покачивались подкреплением. Броня урчала, винт взбалтывал небеса.
Вера подумала, что смутьяны должны ощущать себя серьезной силой, видя эту подготовку. Одиночки и целые группы таких обгоняли Веру, они торопились за поворот переулка, торопились потерять себя, слиться с другими, стать частью гудящего, наливающегося там, за домами.
Вера невольно ускорила шаг, будто гладиатор или футболист, спешащий на арену. Последние метры она бежала.
* * *
Людское варево кипело и вихрилось. На поверхность то и дело выносило дребезжащих тетенек, кое-где булькала молодежь в разноцветном, у краев сбивалась пена осторожных интеллигентов, то и дело выныривал, звякая медалями, единичный ветеран. Над всем торчали перископы фотографирующих рук и самодельные штандарты с интеллигентскими несексуальными лозунгами. По периметру, сковав площадь кольцом, сомкнулись представители силового царства.
Лица начинающих полицейских не были выделаны ни страстями, ни страданиями и походили одно на другое. Возрастные, напротив, удивляли разнообразием типов и выражений: толстяки и сухопарые, флегмы и горячо переживающие, поучаствовавшие в крестовых походах регионального значения, насмотревшиеся, уставшие, с оплавленными душевными рецепторами, нехотя думающие, изредка сочувствующие, но чаще горько-презрительные. Такие смотрели на молодых демонстрантов как на нерадивых сорванцов, а на сверстников – с выражением «куда же тебя занесло, сидел бы дома, я тебя понимаю, я с тобой согласен, но если бы не служба, хрен бы я сюда по доброй воле сунулся».
Лица участников митинга переливались надеждой. Людей в штатском выдавала готовность.
Наташа оказалась права – свободных мужчин в самом деле бродило множество, аккуратные и расхлябанные, хамоватые и предупредительные, полные и дистрофы, патлатые и как коленка.
Ее одногодки. Плюс-минус.
Гордые трофеями предков, надышавшиеся пылью рухнувшего советского государства, устроившиеся в новом обществе или оставшиеся на обочине и одинаково этим обществом недовольные.
Одни явно пришли, чтобы быть схваченными, притиснутыми, опрокинутыми. Быть подчиненными и вырываться для того лишь, чтобы снова затеять игру. Другие желали смять пластмассовых и камуфляжных, распотрошить панцири, посрывать головные шары.
Все они стройно и сбиваясь кричали отдельные слова и фразы. Все, и подгоняемые тестостеронной страстью юноши, и умудренные годами мужи, льнули к Вере, трогали невзначай, точно карманники, которые прижимаются, чтобы обокрасть, а смотрят мимо, вдаль, типа, не при делах, типа, им что-то великое ведомо.
Вера заглядывала в их глаза, как собака, привязанная у магазина, высматривает хозяина. Они же приподнимались на цыпочках, силясь увидеть что-то самое важное, не догадываясь, что увидеть ничего нельзя, как ни вглядывайся, потому что там ничего нет, а все, достойное внимания, – перед носом. Но этого никто из них не понимал, как и отцы их, и деды, и прадеды, как не будут понимать потомки, пока род Адамов андрогинной толерантностью с лица Земли не сотрется.
Прямо на Веру вынесло пару рифленых подошв. Четверо, один в своем и трое в униформе, тащили задержанного на манер тарана. Глазами тот сосредоточился на собственном, выкатывающемся из-под рубахи пузе. Будто гипнотизировал его, чтобы не расплескать. Фотографирующие руки тянулись через плечи несущих, как когда-то Вера тянулась через занавеску душа, пугая плещущегося банкира.
Вера оглядела конвойный квартет. Передний бугай с крупным значком «независимый наблюдатель» сжимал правую бледную щиколотку. Все его лицевые мышцы напряглись, будто он страдал непроходимостью.
