Их прикосновения заставляли Веру возникнуть. Она проявлялась, как площадь в итальянском городе Лукка, где долгие годы жители пристраивали к древней арене свои дома, используя камни арены. И однажды обнаружилось, что арены больше нет, зато есть площадь, повторяющая ее форму. С тех пор арена навсегда присутствует в городе Лукка, и выполнена она из самого долговечного из всех имеющихся материалов, из пустоты и преданий. Так и Вера, прежнюю себя совершенно утратив, возникла из тел коричневых людей заново.
И слезы стали падать из ее глаз. И все, кровожадно ею насыщающиеся, скукожились.
– Ты чего? Ты чего? – только и талдычили они, желая приласкать, но не умеющие этого своими руками, приспособленными к нуждам коммунальных служб.
Но Вера плакала не от печали – само потекло.
– Не обращайте внимания, – улыбалась она конвульсивно. – Просто очень жалко всех стало.
И она умылась из чайника, а потом каждого водой обтерла. А на самого решительного свой крестик надела, еще отцом вешанный.
Из недр дальних конур, из-за фанерных слоев донесся плач ребенка. Мать утешала его курлыканьем.
Вера свернулась у перегородки, сделанной из фрагментов мебели, и глаза ее встретились с заскорузлой от старого клея этикеткой.
Клеймо, номер изделия.
Цифры не совпадали.
Вера сомкнула веки, отгородившись ими от задней стенки шкафа, который когда-то свел ее родителей, от разлинованной на клетухи, полученной танкистом, расширенной матерью и отцом, захваченной и реализованной фруктовницей, а ныне выселенной под снос жилплощади.
Она заснула без сновидений, подтянув колени к подбородку, как зародыши в брюхе спят, как древние своих мертвецов в земляную постель укладывали.
* * *
Еще студенткой, катясь в электричке, Вера видела вблизи ничтожной станции, как вокруг груды мусора с радостным визгом бегает девочка. Она знала, что однажды беззаботная хохотунья проснется несчастной. Собственный уголок в облупленном доме покажется убогой норой, мать – никудышной старухой, двор – не таинственным миром, а свалкой.
Теперь каждый отпадающий от нее мужчина возвращал ее в сад беззаботности и вечности, недоступный разумным и опытным. Она сбрасывала желание побеждать, обгонять, работать над ошибками, быть сильной и ответственной, пользоваться уважением. С нее осыпались доспехи осторожности, скрытности и недоверчивости. И когда последние пылинки чести, надежды, стремлений и страха отлетели от нее, когда она совсем слилась с коричневыми мужчинами и перестала существовать, она возникла заново и уже навсегда.
Женщины ее невзлюбили и не допускали к ней чад. Мужчины посещали дважды в день после смены. Они рассказывали о семьях, дожидающихся в далеких селениях, о подводе воды на огород летом и отводе зимой, о топке печи навозом, о мясе, специях и прочей национальной кухне, которая там вкуснее, чем здесь.
Мужчины несли ей помидоры, картошку и яблоки. Старший приволок ананас и долго говорил, как воином-интернационалистом красиво сносил краем брони глиняно-каменные, как на родине, жилища, славно повоевал, а потом государство схлопнулось, теперь разнорабочим, недавно назначили бригадиром.
Вера высунулась за дверь. Перед ней разверзся родной подъезд-колодец с лестницей, вьющейся к заляпанному купольному стеклу неба. На этом пороге, поднявшись по желобу, протертому в каменных ступенях многолетней рекой ног, она когда-то топталась, забыв ключи, а родителей не было дома.
Она стала ходить по закуткам. Нащупывала памятью прежние очертания.
Здесь, под трехъярусными шконками, была ее комната. Вот и дверной наличник сохранился с отметками роста. Поднявшаяся со дна памяти привычка занесла руку к выключателю.
Щелчок, погасло, щелчок – вспыхнуло.
Галочка раскаленной спирали прилипла к зрению, узкие очи толстой поварихи обожгли.
Здесь спали и ругались родители, сидели на Пасху, мать не в духе, отец шутит.
Здесь жила бабушка, перебирала пальцами пустоту и вся была какая-то набок.
Здесь когда-то стояла ванна. Теперь помывочный резервуар был почему-то удален, стена делилась на грязный, в подтеках, подол и кафельную рубаху, сохранившую белизну.
Пригляделась.
Утенок с оборванным клювом. Вспомнила, как неловко перенесла мокрую переводилку с бумажной подложки на стену, и кончик под ноготком оборвался.
Вечером Веру навестил всего один посетитель.
Молодой, который, в отличие от прочих, к ней ни разу не прикоснулся.
Сидел на полу, водил пальцами по паркету, а потом сказал, что слои дерева похожи на слои грунта, который они рыли под кабель. Асфальт, осколки, мусор, пучки корней, красная глина.
И Вера подумала, что раскаленное сердце, кипящее в середине Земли, надежно покрыто слоями веков. И чем дольше человек здесь живет, тем больше слоев, тем дальше он от этого сердца.
Молодой отвлек ее – предложил замуж.
Она не стала возражать, что годится в матери, что познакомились не в то время и не в том месте. Сказала, как есть – она не хочет. Он хороший, просто не хочет. Вообще.
Молодой свое предложение повторил, а когда усвоил отказ, потемнел весь, сгустился, хоть и без того не белокожий был, и в таком накаленном настроении подался вон.
Произошел скандал. Старшая сестра жениха, та самая толстуха-повариха, ворвалась к Вере и набросилась, обвиняя на смеси языков в коварстве, колдовстве и соблазнении.
Вера не сопротивлялась, злобную женщину уняли не сразу, мужчины некоторое время с любопытством наблюдали, как повариха Веру треплет.
Негодующая сестра требовала возмездия. Она сулила всем гнев Всевышнего за то, что связались с уличной подстилкой, которая побрезговала ее братом. Она призывала наказать виновную, перечисляя все вышедшие из употребления, ныне практикуемые и ею же сочиненные казни.
Речь возымела действие. Часть мужчин стали переговариваться, что баба, пожалуй, права, они позволили вовлечь себя в неугодную высшим силам связь, и единственным способом искупления может стать справедливая кара, которую они обязаны на предмет искушения обрушить.
Кто-то схватил Веру, кто-то повалил, а кто-то вязал веревкой, придавив коленом, как придавливают парнокопытное, предназначенное на мясо.
На Верином лице, прижатом к тому самому паркету, чьи философско-археологические свойства только что подметил несложившийся муж, нельзя было прочесть ничего, кроме покорности и принятия, и даже какого-то осознания, что будущее ей вполне известно и никаких сюрпризов не таит.
Перед Верой топтались разнообразные ноги. Сношенные туфли безденежных щеголей, подделки под Париж, Милан и Дубай, имитации дорогой спортивной обуви, рабочие боты, облезлый лак на крепких, торчащих из домашних босоножек ногтях толстухи.
Опутав Веру, мужчины и женщины наперебой, как школьные всезнайки, стали предлагать варианты наказания. Побивание камнями, сотня ударов плетью и что-то еще, чего было не разобрать в гомоне перекрикивающих друг друга голосов.
