Отпуска старший продолжал проводить на даче, вскапывал весной, полол летом, собирал осенью. Когда приезжал младший с оравой, дети сжирали с кустов малину и смородину, вытаптывали грядки, в домике пятерым было не разгуляться, да и в квартире тоже. Практичное время и теснота затронули в невестке деловитые, уже звучавшие при выборе кладбищенского места струны, и она нашла выход: ему, бетонщику, дача, им квартира. Справедливо. У него все равно никого.
Соседка по подъезду все волокла ему беляши, но это пустое. Одиночество не угнетало, чтение укорачивало дни, телевизор скрадывал вечера, сны не снились. Институт претерпел реорганизацию и сокращение, и трудовой стаж бетонщика навсегда прервался, не дотянув чуток до полувекового юбилея. На пенсию проводили без шума, крадучись. Все его друзья к тому моменту делились на три группы: в Израиле, в больничной палате, в могиле. А с редких молодых какой спрос – отхлебнули из пластика, пожелали чего-то современного и непонятного и разбежались.
Тем временем практичная невестка предложила следующее: они с мужем выплачивают ему за половину квартиры за вычетом их дачной доли. На вырученные деньги он перестраивает дачу, превращая ее в жилище, пригодное для комфортного круглогодичного проживания одинокого аскетичного пенсионера. Выплаты в количестве двадцати четырех распределяются на два года.
Имея склонность к одиночеству и желая сократить часы общения с родственниками, он согласился. Первая и вторая выплаты поступили в срок. Удалось утеплить стены и перестелить крышу. Следующий взнос подзадержался. График финансовых поступлений того времени легко подытожить – пятая, запоздавшая на полгода выплата стала последней. Невестка и с ней-то уже не соглашалась, хватит, мол, с него. Но муж настоял. Все бумаги на тот момент были подписаны, и бетонщику ничего не оставалось, как радоваться тому, что он не остался и вовсе ни с чем. Обустроив простенькую систему отопления, он целиком погрузился в загородный быт и жил бы себе тихонько доживал, если бы не обморок, случившийся с ним впервые с рождения и без всякой причины. Списав произошедшее на возраст, пенсионер и позабыл бы скоро про тот обморок, не потеряй он сознание снова, сильно ударившись на этот раз головой. Решил показаться доктору.
Головокружение? Стул? Аппетит? Ощупали прохладными пальцами, выписали направление на анализы. Спустя две недели, пошелестев бумажками, дипломированный выпускник Второго меда, мотающий молодость в государственной поликлинике и мечтающий о переходе в частную, сообщил пенсионеру о его последней неоперабельной стадии и предрек конец земного пути через два, максимум три месяца. Болей нет, такое редко, но встречается.
Вернувшись домой, пенсионер закрыл ставни, задернул занавески и несколько дней не выходил, думая, как все-таки прямолинейна смерть, никакого кокетства, сухие сроки. И предстояло бы ему тихо рассосаться в столь любимом им дачном перегное, если бы не одно обстоятельство, весть о котором проникла в его зашторенное, запертое, непроветренное жилище.
Внутри черепных сосудов региональных чиновников булькнуло – решили усовершенствовать движение автомобильных потоков, перенаправить, разгрузить и расширить, наплести сеть скоростных и четырехполосных. И наплели бы так, что наш пенсионер-пешеход и не заметил, если бы одна из ветвей будущего хайвея, оборудованного велодорожками и туннелями для миграций зверья, бойкими цветными линиями чертежа не прошла прямиком по его ноль, ноль шесть гектара и утепленному щитовому строению. Его дом пришелся аккурат на разделительную будущей автострады. Не ему одному, разумеется, стало светить изъятие с компенсацией, половину поселка забытых вельмож и их потомков предполагалось соскрести с карты вместе со старыми халупами и новыми коттеджами.
Народ зашебуршился. До раннего восхода майских ночей не замолкали преимущественно женские негодующие визги в стенах домика правления товарищества, которые предыдущие почти сорок лет ничем громче скандалов с подворовывающей выпивохой-бухгалтершей не оглашались. В семьях с молодежью стали шуметь в блогах, создавать группы обманутых и обездоленных, поднимать сопротивленческую бучу. По участкам задвигались активисты, местные пенсионерки и разновозрастные неуравновешенные мужского пола. Они распространяли самодельные листовки, подолгу разъясняли права и свободы, а если отперший калитку садовод развешивал уши, активисты быстро сползали со скользких берегов предметной критики строительства дороги в бескрайние топи хаотичной, нутряной ненависти к власти. Здесь и там поселок оглашался криками: «Когда же они все передохнут, упыри!» Находилось и множество тех, кто сетовал на обреченность споров с государством: упрешься, так и дом подожгут, а отдашь все покладисто, авось компенсируют. А суд на стороне сильного. Пораженческие настроения прокрадывались в умы очень и очень многих. Даже самые безрассудные борцы нет-нет да и задумывались о тщете собственной непримиримости и то и дело рассматривали вариант сепаратной сдачи на милость строительного гиганта.
Пенсионер наш собрания поначалу посещал, но ни к одной из партий не примыкал, никакого определенного мнения не высказывал, был ведомым и податливым, как князь Багратион в день Шенграбенского сражения, каким его описал Лев Толстой. Если бы были среди дачников знатоки Толстого, то они бы непременно отметили, что однажды багратионовская податливость пенсионера-бетонщика сменилась багратионовской же выверенностью действий и бесстрашием. Но Толстого читали мало, прямо скажем, совсем не читали, хоть отдельные тома его и полные собрания на многих дачках валялись среди ненужного барахла и продуктов мышиной жизнедеятельности. Да и никто за пенсионером не наблюдал, кроме одинокой пожиловатой внучки третьего зама председателя забытого минтяжгормашпрома, толстухи с волосатыми ножищами. Но и эта Толстого не читала, а читала газету «Тайная власть» и временами «Анжелику» по не помня какому разу. Будь она посообразительнее, не толстоведка даже, то бы заметила, что туманность и неактивность приглянувшегося ей пенсионера на общих собраниях говорит лишь об одном – в человеке зреет нечто, возможно, пустячное, а возможно, что и такое, что все вверх тормашками перекувырнет.
Посещая собрания садоводов, вслушиваясь в исторгаемые официальными ртами формулировки, разъясняющие все достоинства отъема и компенсаций и означающие для него потерю единственного жилья, пенсионер вперед не лез, но выбор свой сделал. А когда сделал, собрания забросил. Исчезновения его никто, кроме неказистой внучки третьего зама, которая туда только ради него и ходила, не заметил. Уединившись в саду, пенсионер проинспектировал плодоносящие деревья, которые сажал когда-то с родителями и которые теперь обещали оценить по рыночной стоимости. Замазал трещины, образовавшиеся после зимы, побелил стволы, удобрил разведенным куриным пометом. Он обошел дом, которому несколько лет назад, еще до отказа от доли в квартире, сделал с помощью двух подсобников-таджиков новый монолитный фундамент. Спустя десятилетия весенних перекосов, дом стоял ровно на ворочающейся после зимней спячки земле.
Две спаленки первого этажа, кухня, совмещенная со столовой, и чердак были порядочно захламлены. За десятилетия существования дома его фаршировали всем ненужным в городе, что было жаль выбросить. Кроме того, после отказа от квартирной половины пенсионер перевез сюда все личные вещи, письменный стол, книги. Его небогатое имущество дополнило два старых, похожих на обмылки холодильника, три буфета, два из которых в свое время отдала склонная к частой смене мебели городская соседка Райка, разбитная мотовка, бойкая медсестра, привезенная с фронта видным военачальником. Кресла виновато разевали продавленные, подранные местами, заваленные хламом сиденья, рожки и висюльки люстр мохнатились пылью, чашки темнели дурно отмытыми от чайного налета лонами.
