— Не здесь… Идем в дом.
Спотыкаясь, расстегивая на ходу рубашку, он покорно пошел за ней в спальню. Луна освещала простыни. Спустя несколько секунд он уже стоял в свете луны обнаженный, возбужденный, великолепный в своей наготе.
— Позволь мне посмотреть, — в голосе Маги было столько настойчивого любопытства, что Мистраль послушно ждал, пока она приблизится. Вся ее игривость исчезла, когда она мягко касалась пальцами его плеч, груди, спускаясь ниже и ниже. Потом вдруг быстро скинула кимоно и легла на кровать, ожидая его.
«Наконец-то, — думала она, — наконец-то». Она не покорялась его рукам, а поощряла их. Выгибаясь и потягиваясь словно кошка, она играла с Мистралем, поддерживала руками груди и предлагала их его жадному рту, пока вдруг не вырвалась одним сильным гибким движением и не приникла губами к его соскам, подражая его движениям. Он вскрикнул и оторвал ее от себя, не в силах дольше терпеть эту сладостную муку.
— Ах вот оно что, двое не могут играть в эту игру, — пробормотала Маги и почти мгновенно получила ответ на свой вопрос. Дрожащими руками он развел ее бедра, и его язык побежал по внутренней их стороне. Молчание обволакивало их своим покрывалом. Маги едва дышала, ожидая продолжения, растеряв всю свою бесшабашность.
Мистраль резко и сильно вошел в ее тело. Она была очень влажной, и он не сразу понял, что имеет дело с девственницей, и остановился. И тут Маги, не обращая внимания на вспышку боли, сама устремилась к нему навстречу, потому что его пылающая плоть, пытающаяся соединиться с ней, стала для нее центром вселенной. Они оба застыли на мгновение, как два гладиатора, готовые продолжать схватку.
— Я не знал, — прошептал Мистраль, удивленный до такой степени, что ему на ум пришли только самые банальные слова.
— Я не сказала тебе. Какое это имеет значение?
— Никакого, никакого.
Теперь они лежали на боку и смотрели в глаза друг другу. Одной рукой Мистраль обнимал Маги за плечи, а другой нашел маленький комочек плоти, прячущийся в нежных складках, и принялся ласкать его осторожно, настойчиво, пока Маги не задохнулась от наслаждения. И только тогда он дал волю своим чувствам, но был осторожен и нежен, что только увеличивало его собственное наслаждение.
5
Впервые Жюльен Мистраль нарисовал Маги, впервые дошел до тени между ее грудями, впервые окунул кисть в краску, не думая ни о чем, впервые нашел для этой тени верный оттенок, и тут же в его мозгу прозвучало удовлетворенное «Ага!». Удивленный, сбитый с толку, он увидел, как его рука, держащая кисть, будто сама по себе порхает над холстом, а пальцы онемели от совершенного открытия. Ему вдруг стало жарко, и он разорвал на себе рубашку. Ему не терпелось следовать за своим видением, и в конце концов он принялся просто выдавливать краску из тюбиков прямо на холст.
Настал тот день, когда он начал писать именно так, как хотел. Никаких внутренних запретов, никаких расчетов, только свобода, словно потолок и стены студии исчезли, и он стоял под открытым синим небом.
Маги как зачарованная следила за ним, лежа неподвижно на груде зеленых подушек, не осмеливаясь пошевелиться, хотя прошло уже больше часа. Но вот Мистраль отошел от холста и бросился к ней, сияющий, мокрый от пота.
Жестом, который не являлся ему даже в мечтах, он вытер руки о ее кожу, покрывая ее зеленым и тициановым красным, как будто она была еще одним полотном. Он рывком снял с себя брюки, забыв расстегнуть их, и с жадностью набросился на нее, пригвождая к подушкам большим, горячим, влажным телом, пока не пришло освобождение, которое он встретил хриплым рычанием победителя.
Шли недели, а Мистраль все еще писал Маги. Он понял, что странное преломление света на ее теле дарит ему вдохновение. И дело было не только в прозрачной белизне ее кожи, не только в огненном сиянии ее волос. Просто его воображение было готово к этому рывку, он ни о чем не просил, ни о чем не задумывался. В глубине души он был уверен, что свет исходит от самой Маги, поэтому каждое новое полотно становилось источником света. Маги видела, что с ним произошло нечто очень важное, недоступное ее пониманию, но, когда она попросила объяснить, у Мистраля не нашлось нужных слов. Его новые ощущения невозможно было описать словами. Из суеверия Мистраль вообще не хотел ничего обсуждать.
Это была самая лучшая весна в жизни Маги, начавшаяся с той самой ночи в апреле, которую они провели вместе. С этой весной она еще будет сравнивать другие весны. Маги понимала, что это было ее золотое время. Как и любая женщина, она догадывалась, что ничто не может длиться вечно. Но она не спрашивала себя, что же будет завтра. Маги жила одним днем, ощущая его круглым, полновесным, как золотое солнечное яблоко.
Счастье Мистраля было счастьем художника.
Жюльен Мистраль ни разу не подумал о том, что у Маги до бала сюрреалистов была своя жизнь и она не могла позировать только ему все семь дней в неделю. Он занимал все ее время и считал, что имеет на это право. Мистраль прекращал работу только тогда, когда у Маги начинали невыносимо болеть все мышцы и она молила о пощаде. Его поистине королевский эгоизм не позволял ему сомневаться в том, что Маги счастлива забыть о собственной жизни, оставить свою комнату, не встречаться с друзьями, никуда не ходить. Когда Мистраль бросал кисти, ему казалось совершенно естественным, что Маги оказывается под рукой, и он занимался с ней любовью, как изголодавшийся, безудержный зверь, снимая нервное напряжение.
Маги щедро отдавала ему себя, словно была полем, на котором он мог срывать цветы удовольствия.
Час за часом она выдерживала его внимательный взгляд, понимая, что он не видит ее и не думает о ней, как о Маги. Ее любовь не требовала ничего, кроме возможности наблюдать за его работой. Его сжигала такая страсть творчества, что она казалась ей святой. Два месяца Мистраль писал серию портретов Маги, получившую позже название «Рыжеволосая женщина», и все это время они были отрезаны от обычной жизни. Они оба стали легендой, как два человека, пережившие вместе невероятное героическое приключение, никогда раньше не испытанное людьми. Эта серия полотен стала вехой в истории искусства, но ни Маги, ни Мистраль никогда об этом не говорили.
К концу мая 1926 года Мистраль закончил семь портретов Маги и перестал интересоваться обнаженной натурой так же внезапно, как до этого обрел к ней неистовую страсть. Он вернулся к обычной жизни. Мистраль не обращал внимания на свой сад, где расцвели июньские цветы, но предметы в его студии, приобретенные на блошином рынке или купленные по дороге — ваза с пурпурными и белыми астрами, разрезанный арбуз, — вдруг повернулись к нему совершенно другой стороной благодаря его новому видению. Они были живыми, такими же, как Маги. На них падал свет, они дышали им. Мир только что родился для Жюльена Мистраля.
Он позволил своему ощущению игры, о котором он не вспоминал с детства, вырваться на волю. Тайные уголки его души открылись навстречу солнцу и ветру, он использовал холсты и кисти как трубы, которые должны были своим звуком открыть для него ворота рая.
