Встречаясь со студентом из Гарварда, Тедди говорила: «Мой отец учился в Гарварде. Пока он не погиб, папа всегда водил меня на матчи по футболу, если команда Гарварда играла недалеко от Нью-Йорка. Он погиб на Тибете во время восхождения, но успел спасти тех, кто был с ним рядом». В Принстоне, среди тех, кто обсуждал планы на лето, она предавалась ностальгическим воспоминаниям: «В детстве я каждое лето проводила в семейном замке в Дордони. Люнели живут в Дордони с незапамятных времен. В замке около сотни комнат, но половина превратилась в настоящие руины. После смерти дедушки я ни разу там не была». На зимнем карнавале в Дартмуте она признавалась своему кавалеру: «Ты не будешь возражать, если я не стану кататься на лыжах? Видишь ли, мой отец погиб в Альпах на глазах у моей матери. Он прыгал с трамплина, готовясь к Олимпийским играм. С тех пор мама так и не стала прежней».
Никто ни разу не усомнился в правдивости ее рассказов. Тедди выглядела настолько необычно, что в ее жизни просто обязано было найтись место для трагедии и романтики. И потом, она обрушивала плоды своих фантазий только на головы тех молодых людей, с кем не планировала встречаться в Нью-Йорке, где они могли бы познакомиться с Маги и узнать правду.
А Маги взяла за правило знакомиться с теми молодыми людьми, с которыми встречалась дочь, при всякой возможности. Череда молодых людей в рубашках-поло, розовощеких, неиспорченных и преисполненных уважения, успокоила ее. Она решила, что они не могут обидеть ее дочь.
— Я уверена, что такое количество поклонников абсолютно безопасно, — говорила она Лалли Лонгбридж. — Хорошо, что Тедди встречается с десятком молодых людей, а не с одним или двумя. Но она ужасно с ними обращается… Я просто перестала ее понимать, если вообще когда-нибудь понимала. Я догадываюсь, что уже слишком поздно, ведь она учится в колледже, но все же мне не по себе. Я как будто утратила связь с ней… Тедди пугает меня, Лалли, а ведь я дала ей все… Я так ее люблю. У нее всегда был уютный дом, я всегда покупала ей самую лучшую одежду… Я просто не понимаю…
— Половина матерей из тех, с кем я знакома, говорят о своих дочерях то же самое, — успокаивала ее Лалли, защищенная своей бездетностью, о которой она редко сожалела. — Как только девочки уезжают в колледж, они становятся чужими. Ты уверена, что в жизни Тедди нет молодого человека, к которому бы она относилась серьезно? Ей скоро двадцать. Интересно, что ты делала в этом возрасте?
— Весь день примеряла наряды и вела жизнь замужней женщины, — задумчиво ответила Маги. — Мы во Франции настолько быстро взрослели. Или так было только в двадцатых годах? Не знаю, но молодые люди, окружающие Тедди, кажутся мне такими незрелыми. Они еще только ищут свой путь в жизни. Дочь уверяла меня, что эти мальчики даже не думают о том, чтобы заняться с ней любовью. Как ты думаешь, это правда?
— Разумеется, правда! О чем ты говоришь, Маги Люнель? Милые мальчики никогда не занимаются сексом с милыми девочками.
Все зависит от того, что понимать под «милыми», думала Маги, вспоминая, как у нее самой бурлила кровь от звуков гавайской гитары, как сводило ее с ума багровое небо над Монпарнасом, как тягучие мелодии танго заставляли семнадцатилетнюю девочку тяготиться своей невинностью. И ничто не могло заставить ее забыть, как весенним вечером пятьсот человек аплодировали и улюлюкали от восторга при виде ее обнаженного тела.
Но Лалли Лонгбридж не ошибалась. Конец сороковых годов был очень консервативным периодом. Большинство однокурсниц Тедди оставались невинными до замужества, и в эту эпоху флирта и поддразнивания Тедди Люнель причиняла подлинные физические мучения большему количеству молодых людей, чем любая другая девушка в Бостоне. На нее очень сильно повлияло подозрительное отношение Маги к мужчинам.
Лишь немногие молодые люди удостаивались разрешения целовать Тедди на заднем сиденье автомобиля или на диване в полутемной комнате, пытаясь достичь оргазма через плотную ткань, разделявшую их тела, потому что Тедди никому не разрешала расстегнуть брюки или забраться к ней под юбку. Она торжествовала над ними, позволяя получать лишь то удовлетворение, в котором она сама непосредственного участия не принимала. И никто из них не догадывался, что Тедди сама достигала оргазма очень легко, не выдавая себя ни единым звуком или движением, стоило ей только почувствовать прикосновение напряженного члена, скрытого брюками. Этот оргазм настигал ее даже на танцевальной площадке. Она никого не подпускала настолько близко к себе, чтобы кто-то узнал эту ее маленькую тайну. Платой за ее жестокость становилось наслаждение, когда молодые люди делали ей предложение.
Она не относилась равнодушно к тем, кто любил ее, но их мучения ее совершенно не трогали. Тедди обожала собственную популярность. Недоступная, высокомерная, отчаянная чувственность становилась несколькими капельками влаги для мужчин, жаждавших утолить жажду. Это сводило их с ума. Ощутить прикосновение ее набухших сосков, обнимать хрупкое, благоухающее тело, чувствовать, как от поцелуев опухают губы, и быть остановленными ее железной волей… «Я надеюсь, Тедди Люнель, — сказал ей один из них вне себя от ярости, — что однажды кто-нибудь заставит тебя страдать так же, как страдаю сейчас я».
Она изобразила приличествующее случаю сожаление, но не усомнилась, что такого никогда не случится.
Если в хороших колледжах в конце сороковых годов девушки редко занимались сексом до брака, то выпивали все без исключения. На первом же футбольном матче на стадионе Гарварда, на который пригласили Тедди, она попробовала очень крепкий ромовый пунш.
В колледже Уэллесли практически царил сухой закон. За пьянство на территории колледжа студентку исключали немедленно.
И ей понравилось пить. По-настоящему понравилось. Только спиртное позволяло ей достичь ощущения, когда мир наконец, становился понятным и появлялась возможность им управлять.
Тедди оставалось проучиться в колледже последний год. В самом начале осени в воскресенье ее приехали навестить участники музыкального ансамбля из Гарварда. Тедди отвела их в «Арборетум», скрытое от посторонних глаз и мало посещаемое место, где за зданием факультета естественных наук росли редкие деревья. Они вошли в ельник, наполненный ароматом смолы, под ногами зашептались опавшие иголки, и все инстинктивно понизили голос. Казалось, молодые люди очутились в совершенно незнакомом уголке, где-то далеко от Уэллесли.
— Выпьешь, Теодора? — поинтересовался один из ребят, вынимая из кармана фляжку и усаживаясь под деревом.
— Гарри! Что ты такое говоришь? Ты сошел с ума?
— Ничто не сравнится с глотком шнапса на свежем воздухе. Брось, здесь же никого нет, кроме нас, а мы, увы, совершенно безобидны.
— Не смейте! — крикнула Тедди, но студенты уже пустили фляжку по кругу.
Сначала она отказалась с ними пить, но потом, подчиняясь расслабляющему аромату смолы и неожиданно теплому октябрьскому воздуху, она осмелилась пригубить спиртное. Затем повторила, а потом приложилась и в третий раз. Гарри оказался прав. Выпивка на свежем воздухе оказалась волшебным приключением. Любой напиток действует иначе, если человек ощутил себя частью природы. «О, как прекрасно ощутить себя частью природы, какое блаженство», — думала Тедди, делая добрый глоток шотландского виски из второй фляжки.
