И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что
отдала должное тетушке Изабо, которая, несмотря на свое исторически
скомпрометированное имя, была вовсе не старой злыдней и занудой, а бодрой и
веселой дамой, умной, с отличной и цепкой памятью, однако зачем было называть
Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод:
если тетке восемьдесят пять, то племяннице никак не может быть меньше сорока
пяти – пятидесяти. А то и больше!
«Ну и что? – хмуро спросила сама себя Фанни. – А тебе не все
ли равно, сколько лет он тебе даст? Все равно же явно не восемнадцать и даже не
тридцать… Ты для него – бабуля. Ну, ладно, мамаша, его мать наверняка мне
ровесница. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так и
откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него, как на сына. Ну ладно, не на
сына, но просто как на мальчишку. Ну, да, красавец, ну, секс-эпил какой-то
невероятный, просто-таки озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, ну да,
глазищи у него обалденные… Ну и что?!»
Воззвав к своему рассудку, Фанни тем не менее решила не
продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что, хотя сама она
отнюдь не хотела дожить до такого жуткого возраста и втихомолку надеялась, что
Иисус призовет ее, скажем, не позднее шестидесяти (правда, раньше она
рассчитывала, что это произойдет в пятьдесят, еще раньше – в сорок, а еще
раньше ей казалось, что после тридцати вообще жить не стоит, и в день, когда ей
исполнится это огромное, постыдное число лет – тридцать! – она непременно
покончит с собой, чтобы остаться красивой и молодой навсегда), однако если уж
там, на небесах, по какой-то причине замешкаются и придется-таки состариться,
то пусть у нее будет такая же веселая, необременительная, благостная старость,
как у тетушки Изабо. Конечно, подобные разговоры покажутся двадцатипятилетнему
юноше первым признаком наступающего маразма. Поэтому Фанни не обмолвилась
Роману и о том, что преданно заботилась о тетушке не только потому, что у той
имелся солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура
(впрочем, Изабо терпеть не могла «сельской глуши», а потому безвылазно сидела в
Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане, а Фанни
– ее единственная наследница. Вся штука в том, что рядом с тетушкой она
чувствовала себя девочкой… ну ладно, девушкой, о которой кто-то думает,
беспокоится, заботится, которой кто-то, просто говоря, интересуется, а не тем,
кем была в действительности: одинокой дамой не первой молодости (может быть,
даже уже и последней, если быть до конца откровенной перед собой и зеркалом!),
не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю
свою радость – «Le Volontaire» – вырвавшей у жизни за слишком дорогую плату:
ценой потери двух любимых мужчин. Одним был Поль-Валери – ну да, тот самый,
старый и толстый, но он ведь не всегда был таким. А был некогда
умопомрачительным красавцем, и в ту пору он стал первым любовником Фанни,
первым ее мужчиной, потом – вообще «мужчиной ее жизни», лучшим другом, какого
могла бы пожелать себе женщина, сначала подарившим ей половину «Le Volontaire»,
потом завещавшим вторую. Ну а другим утраченным навеки был Лоран, который
выкупил (ну да, он был сказочно богат, этот русский парвеню!) для Фанни «Le
Volontaire» у наследников, оспоривших волю Поля-Валери и почти выигравших
процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы «Le Volontaire».
А теперь вопрос такой: если бы она заранее знала, что
получит «Le Volontaire», но потеряет Лорана, и если бы ей предложили выбирать
между бистро и любовником, что она выбрала бы? Еще неделю назад она, пожалуй,
сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары «Le Volontaire» вместе со
всем тем дорогим ее сердцу старьем, которым его некогда набил Поль-Валери…
Кстати, находились идиоты, которые советовали Фанни все в бистро переиначить,
сделать его новым и современным, освободить от «этой рухляди», однако она не
собиралась расставаться ни с одной из вещей, которые появились здесь на ее
памяти и которые она любила не меньше, чем их любил Поль-Валери. Да и вообще, в
квартале Друо совет «освободиться от рухляди» звучал просто неприлично, ибо это
– квартал антикваров! Ну вот, еще неделю назад она сказала бы, что выбирает
Лорана. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос,
его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма,
пытаясь угадать название (что-то знакомое… «Лалик»? «Фаренгейт»? Нет, кажется,
все-таки «Барбери брют». Точно, это «Барбери». Ну надо же, и Лоран любил этот
запах, любил этот магазин, какое совпадение!), – словом, сейчас она вряд ли
дала бы столь категоричный ответ.
«Le Volontaire» запросто можно отнести к категории вечных
ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Если отвлечься от конкретного
мужчины по имени (то есть по прозвищу, а какое там у него имя, сам черт не
разберет!) Лоран и окинуть взором собственную многотрудную любовную биографию,
следует признать: каждая разлука с любовником казалась Фанни горем, которое
пережить просто невозможно. Она думала, что умрет, когда Поль-Валери променял
ее на ту блондиночку из Нанта, как ее там… Клоди, ну да, Клоди, которая вскоре
ушла от него к какому-то шведу из Иностранного легиона, и тогда Поль-Валери
вернулся было к Фанни, но у нее уже был Виктор… И ей, между прочим, чудилось то
же самое, когда он бросил ее ради этой… как ее звали… Нет, не вспомнить! Потом
были Роже, Кристоф, Алексис, Жорж… Имя им легион, пусть и не Иностранный.
Кто-то бросал ее, кого-то бросала она… Страдание сменяется счастьем, счастье –
страданием, в этой смене и есть смысл жизни, от однообразного счастья небось с
ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а «Le Volontaire» остается
навсегда, как бриллианты в том фильме про Джеймса Бонда. И, положа руку на
сердце, появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный… молодой… с
такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки… с такой же
горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, падающих на белый
лоб, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… нет, никакой
новомодный «Барбери брют» не может соперничать с ароматом молодости и свежести,
ведь это самый лучший, самый душистый, самый дурманящий цветок на свете… Как
жаль, что Фанни не вдохнуть его аромата, не сорвать его, не стиснуть в ладонях
тугого стебля, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!
«Прекрати! Немедленно прекрати себя заводить, ты еле дышишь.
Что за приступ педофилии тебя вдруг обуял?!» – одернула она себя.
Фанни отвела, нет, отдернула взгляд от Романа и смятенно
уставилась в окно поезда. Мимо проплыло изображение золотого идола с непомерно
большущими глазами – огромная реклама новой выставки в Лувре, «Римская
Франция». А рядом – объявление об обвальных скидках в магазине «Си энд Эй». И
еще анонс нового мужского парфюма «Аззаро», но этот зеленоглазый потаскун,
который с рекламного щита строит глазки всем женщинам подряд, и в подметки не
годится Ро…
«Угомонись, кому сказано!»
