– Ну? – требовательно проговорила женщина, на сей раз снова
хрипя.
Якушкину не нужно было понукать!
– Илларионов – это человек, который в том же купе ехал. Там
были, значит, покойник, потом еще двое пенсионеров и он… Он появился
неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его
фамилию не записал, а я сама слышала, уже утром, когда мы к Москве подъезжали,
как у него мобильник зазвенел, а он ответил: «Алло!»
– Ты что, с ума сошла? – с тихим бешенством спросила
женщина. – При чем тут «алло»?! При чем тут «алло» и Илларионов? Ты нам голову
морочить решила? А ну…
– Нет, нет! – панически взвизгнула Якушкина. – Не надо меня
снова петлей давить! Это я со страху перепутала! Там, в купе, когда он на
коленках ползал и вещи с полу подбирал, он крикнул: «Алло!», а потом еще:
«Людка, я уже не дома, я уже в Москве! Некогда сейчас! Ладно, перезвоню! Ты на
работе?» Ну, может, какие-то другие слова были, но я точно помню, что Людка…
– При чем тут Людка?! Фамилию ты его откуда выкопала?!
Говори, ну!
Хриплый голос срывался от ярости, и Якушкина поняла, что
терпение ее мучительницы на исходе. Ой, надо скорей рассказать все, что она
знает, скорей рассказать! У нее больше нету сил страдать!
– Уже потом… когда он в тамбуре топтался, ждал, когда я
поручни оботру, он по мобильнику своему звонил. И сказал: «Людмилу Дементьеву
позовите, пожалуйста. Скажите, Илларионов спрашивает».
Тишина.
– А откуда я знаю, что ты не врешь? – спросила женщина.
– Не вру… – простонала Якушкина. – Силушки нету врать-то…
Жить охота!
– Давай-ка без драм тут! – раздраженно прикрикнула женщина.
– Без истерик! Как он выглядел, ты помнишь?
– Кто, Илларионов-то? – торопливо уточнила Якушкина. – Вроде
помню… Не больно высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный
такой, с румяным лицом… Глаза… нет, про глаза не скажу, не припоминаю, может,
тоже темные, а может, и нет.
– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма
ушей?
– Господи боже… Да на что ж мне его уши! – взвыла Якушкина
чуть не в голос. – И носа не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный,
улыбчивый мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично.
Курточка дубленочная… – Она напряглась, силясь вспомнить хоть что-нибудь еще,
но все, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.
– Ты фамилию этого Илларионова называла милиции? – спросила
женщина. – Нет? Почему?
– Да забыла я! – всхлипнула Якушкина. – Господом Богом
клянусь! Напрочь забыла я тогда его фамилию! Да если б и помнила, все равно не
сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за
то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не
ведаю. Они и отвязались, в милиции-то меня просто так спрашивали, вскользь, не
то что…
Она испуганно осеклась. Женщина хрипло усмехнулась:
– Не то что мы? Не били, не мучили? Ну да, мы ведь живем в
цивилизованном государстве! Но только у нас в государстве нет программы защиты
свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы
узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у
тебя спрашивали…
Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но
особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь языком болтать – тут тебе и
конец. А еще она поняла: похоже, мучители сейчас уйдут и оставят ее в покое…
От счастья она забыла о боли и страхе, которых натерпелась
по их милости. Она им уже руки готова была целовать, она…
Якушкина безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и
причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах. И не помнила она, сколько
времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину вокруг.
Умолкла, прислушалась… И вдруг догадалась: они ушли.
Ушли!
Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то
время, когда Якушкина это осознала, были уже далеко. Торопливо шли по
пустынной, завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую
сторону, однако они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, а
вернее, воображаемую слежку и намеревались добраться до дома кружным путем), и
между ними происходил такой диалог:
– Как ты думаешь, она в милицию заявит?
– Нет, побоится. Думаю, что побоится.
– А если…
– Ну что «если»? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы
– это мы! Меня другое волнует. Правду ли она сказала насчет этого Илларионова?
– А. В. Ил… Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а
Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!
– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?
– Конечно. Вряд ли у нас в городе много Илларионовых А.В.!
– А вдруг он москвич? Москву обшаривать никаких жизней не
хватит!
– Нет, он не москвич. Ты что, не помнишь? Когда ему эта
самая Людмила позвонила, он ответил: «Я уже не дома, я уже в Москве!» Значит,
его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню
тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева. Жаль, не знаем ни
отчества ее, ни возраста, ну да ладно, как-нибудь.
– А зачем она тебе?
– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь?
Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может
пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.
– Слушай… а если все впустую? Если это вовсе не у
Илларионова? А мы будем зря…
– Зря? Может, и зря… А что, есть другие варианты, другие
предложения? Ты что, не понимаешь, нам ничего сейчас не остается, только
надеяться, верить… Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить? Просто
сидеть и вздыхать о, так сказать, несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама.
А ты можешь… вон там стоянка такси. Чао, бамбино!
– Нет, ты что? Ты куда? Я с тобой! Я без тебя не хочу! Я с тобой!
* * *
Роман не удивился, когда спустя два дня после той сцены в
Лувре, утром, выглянув из окна, увидел внизу, на углу, уже знакомую ему
золотистую «Ауди» – на сей раз, правда, с поднятым верхом. Пожалуй, удивляться
следовало тому, что машина не появилась раньше!
