С нескрываемым удовольствием Катрин оглядела то, что
наконец-то открылось ее взору. Потом сказала:
– Ну, теперь можно кое-что и опустить! – нажала еще на
какую-то кнопку, и сиденье Романа медленно откинулось назад. Как только оно
окончательно утвердилось горизонтально, Катрин ловко вспрыгнула на Романа
верхом, повыше поддернув юбку с разрезами по бокам.
Он схватил Катрин за обнажившееся тугие бедра и с изумлением
обнаружил, что на ней надеты не колготки, а чулки и пояс с резинками. На ней
были не трусики, а стринги, поэтому пыльцы Романа мигом проникли в ее лоно… Ух
ты, как там было тесно, как влажно, как жарко!
– Я сразу понял, что ты шлюха, – пробормотал он, стаскивая с
нее курточку и пуловер (на сей раз голубой, но с таким же глубочайшим вырезом,
как тот, розовый, в котором она была в прошлый раз). Гладкое, налитое тело…
Застежка черного кружевного бюстгальтера была спереди. Потрясающе удобно, разок
нажал – и вот оно, почти ненатуральное бело-розовое богатство. Ну и буфера, в
ладонях не умещаются!
Стиснул пальцами коралловые соски, начал их поглаживать.
Катрин запрокинула голову, охнула. И когда заговорила, голос ее был осипшим:
– Почему это я шлюха?
– Потому что ты не носишь колготки, а носишь чулки и эти
трусишки. Чтобы можно было сразу, не теряя времени, тебе пальчик засунуть.
Она вздрогнула, начала нервно гладить его.
Да куда еще, он и так на последнем издыхании!
Роман рывком задрал ей юбку и увидел, что стринги на ней
тоже кружевные, тоже черные.
– Сними это, – пробормотал, мучительно закидывая голову и
трогая кончиками пальцев кружево, уже повлажневшее спереди. – Сними, а то я
сейчас кончу прямо на тебя, черные трусики беленьким запачкаю…
Она взвыла, резко отодвинула перегородку стрингов и насадила
себя на Романа так стремительно, что он на какой-то миг испугался, что
продырявит ее. Катрин сильно наклонилась вперед, так что один из сосков
оказался возле его рта. Только Роман примерился ухватить его губами, как она
выдохнула:
– Скажи, быстро! Что-нибудь еще скажи!
Он понял, что ей нужно. Сразу понял.
– Ну погоди…. Я боюсь тебя… Я не знаю, как… я не умею это делать…
я в первый раз… О, все, не могу больше, не могу!
Он это простонал, или она, или они вместе, сотрясая
роскошную «Ауди» приступами своего неистового, слитного оргазма?
«Господи, какие же вы, женщины, однообразные!» – подумал
наконец Роман – чуть погодя, когда уже смог думать.
Он самодовольно считал себя кукловодом, этот пупсик, этот
маленький Адонис, из-за которого уже начали соперничать прекрасные богини…
Известно, чем все это кончилось для Адониса. А кому
неизвестно, пусть сходит в Лувр, в павильон Сюлли, отыщет там скульптурную
группу «Умирающий Адонис» и прочтет на прикрепленной рядом табличке его
печа-а-льную историю…
* * *
Их теперь осталось только двое от семьи: мачеха и пасынок.
Эмма знала Романа с рождения. Сколько он себя помнил, Эмма всегда
присутствовала в его жизни. О нет, считать ее второй матерью ему никогда, даже
в самом нежном возрасте, и в голову не могло взбрести. Скорее она была этакая
тетушка – умная, насмешливая, довольно щедрая, а впрочем,
холодновато-отстраненная от повседневных мальчишеских забот. При этом она не
позволяла называть себя тетей Эммой – только по имени. Роман всегда ощущал, что
он ей не слишком-то интересен как человек, как личность, ну и слава богу, во
всяком случае, она не донимала его дурацкими вопросами: как учишься да какие
отметки получил, а покажи-ка дневник… Она просто появлялась, просто улыбалась,
просто поглядывала – то равнодушно, то с насмешкой… Она никогда не отказывалась
погулять с Ромкой или посидеть с ним, если родителям нужно было когда-нибудь
уйти, она пела ему колыбельные песенки, особенно часто эту:
Как у нашего кота
Колыбелька золота,
У дитяти моего
Есть покраше его!
Она читала Роману «Волшебника Изумрудного города» и
«Приключения Буратино», а потом «Приключения Калли Блюмквиста» (Эмма обожала
эти детские книжки!), но в вопросы воспитания никак не вмешивалась, никогда
никаких нотаций не читала. И когда мать за что-нибудь на Ромку сердилась и
призывала Эмму авторитетно подтвердить или опровергнуть что-нибудь, она
улыбалась и качала головой:
– Галина, нет, воспитывай своего пупсика без меня. Ты же
знаешь, что я ничего не понимаю в маленьких мальчиках. Я предпочитаю старшее
поколение!
Роман вырос под знаком этих слов. Они странно на него
действовали. Они заставляли его торопить детство, торопить юность, мечтать о
взрослении – потому что тогда он сможет разговаривать с Эммой на равных! Он
почему-то не учитывал, что лет прибавляется не только ему, но и Эмме, что она
навсегда останется старше, всегда будет смотреть на него чуточку свысока… с
высоты своих лет и высоты каблуков, которые он ненавидел, потому что они, как
он думал, еще больше прибавляли Эмме роста и высокомерия.
Впрочем, кое-что с возрастом все же менялось. Менялось
выражение глаз Эммы, с каким она иногда поглядывала на Романа. Из них исчезло
скучающее или насмешливое выражение, а появился затаенный, почти тревожный
интерес. И она стала задавать ему вопросы… легкомысленные, веселенькие
вопросики, которые невероятно волновали Романа. Бог знает почему, но волновали!
Вот Эмма вскинет свои и без того круто изогнутые, ухоженные
брови и небрежно спросит:
– Ну что, пупсик, много сердец разбил за последнюю неделю?
Или – накручивая на палец локон пышных волос:
– Говорят, какая-то девица с моста в Волгу бросилась, в
«Вечере трудного дня» передавали. Это не из-за тебя случайно?
Или, расхаживая перед ним в своих обтягивающих джинсах,
просто скажет что-то вроде:
– Галина, что это на полу сегодня скрипит, не пойму… Песок?
Стекло битое? – Приподнимет ножку, осмотрит подошву туфельки, протянет
насмешливо: – А, поня-атно!
– Что там такое? – с любопытством вытянет шею мать. – Что,
Эмма?
– Ну что-что… осколки разбитых сердец, которыми усеян весь
жизненный путь нашего пупсика!
И «ха-ха-ха!». Мать сначала рассердится:
– Ты мне мальчишку портишь!
Роман чувствует себя дурак дураком, но Эмма опять вскидывает
брови:
– Ты на меня обижаешься, что ли, пупсик? А впрочем,
обижайся. Мне все равно!
