– А вы, оказывается, любите дальние прогулки? Мы со Шьен
даже притомились, следуя за вами.
Эмма глянула мрачно, исподлобья, спросила его откровенно
грубо:
– Ну и какого черта вы за мной следовали?
– Я же сказал, что здесь живу, – с невинным видом вскинул он
брови. – А вот вы что здесь делаете, госпожа моя? Насколько я понимаю, ваше
обиталище – это комнатка для прислуги на рю де Прованс, дом три.
– А вам-то какое дело, где я живу, мсье? – все так же грубо
спросила Эмма, еще надеясь, что он обидится. И уйдет, и оставит ее в покое.
– Мсье? – повторил он. – Вы забыли, что меня зовут Арман? Я
называл вам свое имя. Помните? Вы тогда были в черном костюме, да и прическа… –
Он усмехнулся. – Прическа у вас была совсем другая! Но я еще тогда говорил, что
ваш подлинный стиль совершенно иной. Помните?
Эмма стояла, не поднимая глаз, потому что взгляд ее был
полон ярости.
Конечно, она помнила!
Помнила, черт бы его побрал.
* * *
Это случилось примерно через месяц после того, как Эмма и
Роман приехали в Париж. Для начала они обосновались на улице Оберкампф. Здесь
жила давняя подруга Эммы, француженка Бриджит Казимир. Они познакомились сто
лет назад… ну, сто не сто, а лет сорок – точно, когда двенадцатилетняя Эмма
прочла в журнале «Пионер» адреса французских школьников, детей коммунистов,
которые посылали братский привет детям из советской России и выражали желание с
ними переписываться. Надо думать, сначала эти десять юных парижан получали
корреспонденцию мешками. Другое дело, что девяносто процентов этих посланий
сразу можно было отправить в мусорный ящик, потому что они были написаны на
русском языке да еще с огромным количеством грамматических ошибок. Однако Эмма
Шестакова училась в специализированной школе – с изучением французского, была
отличницей, а потому написала письмо очень старательно. И получила ответ.
В 1964 году это было что-то невероятное: переписываться с
настоящей француженкой! Правда, мама твердила, что из-за этой переписки у них
телефон на прослушке и вообще они «под колпаком», однако Эмма не понимала, что
это значит, и продолжала писать Бриджит.
Девушки росли. У каждой была своя жизнь, но они уже не могли
отделаться от привычки обмениваться письмами. Для каждой эти письма стали
чем-то вроде дневника, страстной исповеди, а потому Бриджит была осведомлена
обо всех влюбленностях Эммы, о ее замужестве, разводе, о новом браке, ну а Эмма
все знала о страстной любви Бриджит к единственному мужчине, которого она
считала достойным этого: Иисусу Христу. Стать Христовой невестой, уйти в
монастырь было заветной мечтой Бриджит. Однако она училась на медицинском
факультете в Сорбонне, а уж потом приняла постриг и уехала с миссией Красного
Креста в Африку. Бриджит то возвращалась в Париж, где у нее оставались
родители, то снова уезжала. Все это время девушки, потом молодые, потом
немолодые женщины переписывались. Эмма побывала в Париже, и подруги смогли
наконец-то увидеться. Встреча не разочаровала их, а наоборот – еще сильнее
привязала друг к другу. В последний приезд Эммы Бриджит изготовила для нее
копии ключей от своей квартиры и вручила со словами: «Мало ли что может
случиться, вдруг ты приедешь в Париж неожиданно, так вот – я хочу, чтобы ты
жила именно здесь, именно в моем доме!»
Это приглашение оказалось более чем кстати, когда Эмме и
Роману с помощью Людмилы Дементьевой (царство ей небесное, бедняжке!) удалось
выйти на след Андрея Илларионова. Он находился в Париже. Он жил на авеню
Ван-Дейк! Эмма с изумлением вспомнила, что бывала на этой улице. Во время
последнего приезда Эммы Бриджит сводила ее на рю Дарю, в знаменитый храм
Александра Невского – русскую церковь в Париже. Они приехали сначала на площадь
Мадлен, а потом долго шли по бульвару Мальзерб до очаровательного парка Монсо.
Прошли сквозь него и оказались на прелестной улочке, застроенной особняками
дивной красоты: авеню Ван-Дейк. Здесь был один из престижных районов Парижа. В
этих домах находились личные резиденции дипломатов некоторых государств, однако
Бриджит с лукавой улыбкой сказала, что этот район почему-то очень полюбили
русские миллионеры, которые скупают здесь квартиры. Стоимость каждой из них
равна стоимости целого дома в другом районе или даже какого-нибудь небольшого
замка. Причем эти квартиры – хорошее вложение капитала, ибо район близ парка
Монсо навсегда останется престижным и дорогим, цены на недвижимость здесь будут
только расти. Разумеется, Эмма немедленно забыла об этом разговоре, однако
немедленно же и вспомнила, как только услышала, что Илларионов живет на авеню
Ван-Дейк. Номер пять… Номер пять!
Этот адрес донимал ее, снился ей, пока она созванивалась с
Бриджит и просила выслать приглашение ей и ее пасынку Роману Константинову для
приезда в Париж, пока они оформляли визу, собирали вещи… Их здорово задержало
вступление Романа в права наследства после отца. Эмме ни гроша не досталось,
ведь ее брак с Константиновым не был зарегистрирован. Но Роман не делал ничего
и не тратил ни рубля, не посоветовавшись с ней. Фирму ликвидировали, старую
родительскую квартиру продали. Роман перебрался в последнюю квартиру
Константинова, поближе к Эмме. А вырученные деньги обменяли на евро – они
пригодятся в Париже для поиска Илларионова и пропавших бриллиантов.
В первый же вечер в Париже, едва бросив вещи в квартире
Бриджит, они отправились на авеню Ван-Дейк. Улица оказалась коротенькой –
несколько домов по одну сторону, несколько по другую. А вот и номер пять!
Роману даже дурно сделалось при виде трехэтажного особняка в барочном стиле. Он
решил, что в эту вызывающую, невероятную роскошь обратились бриллианты Валерия
Константинова! Его бриллианты! Вернее, его и Эммы…
Насилу она Романа успокоила, воззвав к элементарной логике:
даже если Илларионов открыл тайник, он еще не успел спустить его содержимое.
Ведь, как им стало известно из последнего его письма Людмиле Дементьевой, он
купил эту квартиру два года назад. А бриллианты у него только с января. Есть
шанс, что они еще целы.
Они долго разглядывали ряды освещенных и темных окон. Какие
огромные! Какая лепнина вокруг! Такое ощущение, что они смотрят на окна музея.
На котором этаже живет Илларионов? Дома ли он? Вдруг раздвинутся тяжелые,
присобранные шелковые шторы на одном из окон – и оттуда с вороватым видом
высунется благообразная румяная физиономия некоего русского господина?
