В прошлый раз Фанни была названа милочкой, теперь ее статус
повышен. И все равно – тебе-то какое дело, замшелое сиятельство?
– Пардон, мадам, я спешу.
Фанни вскочила в лифт – опять повезло, что он был внизу, –
повернулась к зеркалу. Лицо бледное, измученное… резко постаревшее. Разумеется,
постареешь тут! Не спала, выпила безумное количество кофе, в бистро сегодня
суета небывалая, она устала до изнеможения, а главное – сердце болит. Так
болит! Неужели отшумела, отзвенела ее весна? Неужели это и впрямь была ее
последняя любовь? Была, была, была…
Фанни сглотнула комок. Не хватало еще и разрыдаться сейчас.
И так смотреть на свое личико тошно! Небось, если бы Роман сейчас вернулся, он
был не узнал Фанни в этой замученной старухе.
Нет, она еще не старуха. А что до Романа… Лишь бы он
вернулся! Все остальное поправимо. И чтобы вернуть его, Фанни готова на все. И
пойдет на все.
Лифт остановился. Знакомый коридор. Кажется, около вот этой
двери она тогда подслушивала?
Фанни сунула в рот пастилку термоядерных «air-waves». Уходя из
бистро, она выпила полстакана водки со льдом и лимоном – для храбрости. Сейчас
в голове шумело, и море ей было по колено. Лучше, наверное, было бы выпить
коньяку – он не так сильно на нее действовал, но Фанни нарочно выбрала русскую
водку – чтобы хоть так оказаться поближе к Роману.
Да, это полная клиника…
Никакой такой близости к нему Фанни не ощутила, зато язык
мог начать заплетаться в любую минуту. И нехорошо, если мать Романа почует, что
от нее пахнет спиртным!
Не меньше минуты она тщательно разжевывала «air-waves»,
потом выплюнула резинку в носовой платочек, сунула его в карман и наконец-то
решилась – постучала.
Звука шагов она не слышала – Эмма подошла к двери бесшумно.
Фанни почему-то посмотрела на ее ноги – вместо туфель на ней были мягкие
вельветовые тапочки, которые продаются в уличных арабских лавках по два евро за
пару. Ну да, это привычка русских, они не могут дома ходить в той же обуви, в
которой ходили по улице. Французы никогда не переобуваются, они надевают ночные
туфли, только встав с постели, а Роман шастал в них по дому целыми днями,
надевая красивые мокасины, купленные для него Фанни, только перед тем, как
выйти из дому.
А ей что делать теперь? Разуваться тоже?
– Проходите, – приглашающе махнула Эмма.
Проходить особенно было некуда. Комнатка десять метров, две
раскладные кровати, причем одна собрана, иначе вообще ступить было бы негде.
Столик, уставленный посудой, прикрытый полотенцем. Плитка на две конфорки.
Табурет и стул. Все.
Фанни жадно оглядывалась, как фанатка, попавшая в дом-музей
своего кумира: вот здесь он сидел, здесь ел, здесь спал. Но в этой комнате
совершенно не ощущалось присутствие Романа. Холодный, застоявшийся, пыльный
дух. Вообще такое ощущение, что люди здесь не живут, а лишь иногда посещают это
помещение.
Ну правильно: разве тут можно жить? Поэтому и кажется, будто
комнатка нежилая.
Эмма села на кровать, указала Фанни на табурет:
– Извините, на стул лучше не садиться, у него ножки
ненадежные. Он у нас просто так… для мебели.
Фанни хотела улыбнуться, чтобы показать, что оценила шутку,
но не смогла: сил больше не было притворяться, и так целый день не просто
держала себя в руках – стискивала!
– Эмма, я хочу поговорить о Романе. Ему грозит опасность.
Вот послушайте меня, а потом решайте, что можно сделать.
Она говорила торопливо, и Эмма уж в который раз выслушала
захватывающую историю о страшном русском мафиози Лоране, бывшем любовнике
Фанни, и о коварной подруге по имени Катрин, которая сначала отбила у Фанни
Лорана, а потом увела и Романа. И если теперь Лоран узнает, что Катрин ему
изменяет, он может убить Романа…
«Видимо, то, что говорил Арман насчет подготовки
законопроекта о легализации игорного бизнеса, и в самом деле правда, –
размышляла Эмма. – Он вполне мог гнать любую пену, чтобы меня напугать, но
Фанни говорит то же самое. Ай да Илларионов, ай да молодец! Вот это, я понимаю,
простор и размах! Мало ему того, что в России теперь на всякие поганые
суперслотсы и джекпоты на каждом шагу натыкаешься, им еще и в Париже эти штучки
расплодить понадобилось! Да ладно, мне-то какое дело, французы небось сами не
дураки, разберутся. Хочется верить, у них не до такой степени «все схвачено и
за все заплачено», как у нас. Сейчас не в этом дело. Сейчас главное – Роман!»
Подняла голову – все это время она сидела, согнувшись,
поставив локти на колени и упершись лбом в стиснутые кулаки (ни к чему, чтобы
Фанни видела ее лицо, ее глаза, вдруг бы Эмме не удалось скрыть, что она почти
не слушает ее, а думает о своем), и проговорила глухо:
– Я чувствую, что он в беде. Но что я могу сделать? Я даже
не знаю, где его искать!
– Я знаю, – подалась к ней Фанни. – Я отлично знаю, где
живет Катрин!
– Ну и что? Вы предлагаете мне пойти туда и сказать: мальчик
мой, пошли домой, брось эту плохую девочку, тебя ждет другая, хорошая?
Она наконец-то взглянула Фанни в глаза, и та резко, как от
пощечины, покраснела.
– Ну вот видите, – мягко произнесла Эмма. – Вы все
понимаете. И я вас понимаю, ох, если бы вы знали, как понимаю! Я ведь тоже
вроде вас – из последних сил цепляюсь за то, что не вернуть. Но какой смысл?
Лучше смириться. Иногда я так завидую тем, кто смирился, кто нормально живет, в
точности следуя своим часам… своим дням, годам…
– Ну, мои часы идут иначе, – глухо сказала Фанни. – Да и
ваши тоже. И вам еще рано, мне кажется, завидовать умирающим душам. Вы ведь
очень красивая, вы знаете?
Она пристально посмотрела на Эмму, словно впервые увидев это
нервное лицо, этот излом бровей, эти глубокие глаза, светящуюся нежность кожи.
Да мужчины должны в столбняк впадать при виде ее!
– Вы совсем не похожи на Романа, но тоже красивы.
– А, да бросьте! – отмахнулась Эмма. – Это так – вечерний
свет, цветы запоздалые. Бог с ними, они скоро увянут, а свет погаснет… И не обо
мне сейчас речь, сейчас главное – Роман.
– Да! Мы должны его вернуть!
– Мы? – Эмма пожала плечами. – Ну, Фанни… Я вам уже говорила
днем в бистро, скажу и сейчас. Мне все равно, с кем он, лишь бы ему было
хорошо. Когда мы ехали в Париж, мы… знаете, мы не просто так ехали. У нас была
цель, мечта, я была убеждена, что мы сумеем…
