И немедленно попала на летучий митинг. Человек десять народу
– видимо, жильцы подъезда – толпились на площадке между первым и вторым этажом.
Шум стоял невероятный – явно они обсуждали случившееся.
Эмма, скромно улыбаясь, протиснулась между людьми и принялась
рассовывать по ящикам листовки с портретом какого-то типа, который очень хотел
быть избранным в законодательное собрание Нижнего Новгорода. Эти листовки
оставил в собственном Эммином подъезде какой-то нерадивый агитатор, не разложив
их по ящикам, а просто сложив стопку на батарее парового отопления. Что
помешало ему исполнить свой гражданский долг, совершенно непонятно, но помешало
очень удачно. Эмма жила в трех кварталах от улицы Белинского, поэтому
неудивительно, что и там, и там баллотировался один и тот же кандидат, и она,
таким образом, не вводила никого в заблуждение этим нелегальным пиаром.
Эмма рассовывала листовки как могла медленно, а сама
превратилась в слух, чтобы ничего из разговора жильцов не упустить.
Справедливости ради следует сказать, что особенно напрягаться ей не пришлось,
потому что люди говорили громко, возбужденно. Собственно, говорили не все
собравшиеся, а только одна женщина – та самая знакомая Эмме тетка, которая чуть
не подставила ее перед Людмилой Дементьевой. Эмма старалась стоять к ней
спиной, чтобы не быть узнанной, однако не стоило стараться: дама эта по
сторонам не глядела, а, уставившись в пространство, на повышенных тонах
декламировала что-то – какой-то текст, звучавший до того странно, что невольно
возникал вопрос: а в здравом ли уме эта декламаторша?
– «Ты уехал и даже не простился, ты мне этот звонок из
Москвы, с вокзала бросил, как милостыню! И все, тебя нет, ты уехал, мы никогда
не увидимся. Я никогда не побываю в том доме, который ты два года назад купил
на авеню Ван-Дейк, пять и куда ты обещал меня свозить. Обещал-обещал, да так и
не выполнил обещание! – восклицала соседка Людмилы. – Ты будешь шляться по
своему любимому д’Орсе, скобка открывается, и туда ты обещал меня сводить,
скобка закрывается, и даже не вспомнишь обо мне!»
– Д’Орсе? – с каким-то священным ужасом в голосе переспросил
кто-то. – Это чего ж такое?
– Музей в Лондоне, неуч! – ответил другой голос, но тут же
был поправлен:
– Не в Лондоне, а в Париже. Он-то, кавалер покойницы,
проживает, значит, в Париже, на какой-то там авеню, и день-деньской ничего не
делает, а только шляется по музею д’Орсе, картины разглядывает.
«Кавалер покойницы! – отметила Эмма. – Ужас какой. Кто же
умер?»
Потом, позже, у нее было такое ощущение, что она уже заранее
знала – кто, но просто боялась в это поверить.
– В Париже вроде бы Лувр… – недоверчиво перебил кто-то.
– По Лувру он тоже будет шляться, – успокоила
соседка-декламаторша. – Там, в письме, дальше сказано: «И в Лувр ты меня обещал
сводить, в твой любимый павильон Сюлли, посмотреть на скульптуры. И этого
обещания тоже не выполнил. Ты ведь, Андрей, меня всю жизнь, всю нашу жизнь
обманывал. То обещал жениться на мне, а то бросил. То клялся, будто веришь мне,
как самому себе, а то не поверил, что я беременна от тебя. А ведь это правда!
Истинная правда! Если бы ты знал, как я жалею, что не сделала вовремя аборт! Мне
этот ребенок так же не нужен, как тебе, я просто надеялась тебя поймать на
крючок!»
Соседка умолкла, чтобы перевести дух, и с торжеством обвела
глазами замерших от волнения слушателей.
Так вот оно что, догадалась Эмма. Покойница оставила
предсмертное письмо, которое этой любопытной соседке каким-то образом удалось
увидеть и прочесть. Ну, например, она была приглашена в качестве понятой. Или
нашла ее мертвой, вызвала «Скорую» и милицию, а заодно и прочла письмо.
Стоп… значит, эта несчастная умерла не своей смертью, а была
убита или покончила с собой. Скорее второе. Ведь, судя по тексту, это типичное
прощальное письмо самоубийцы, которая обвиняет в неверности и нелюбви какого-то
Андрея. Удивительно, как соседка умудрилась запомнить столь длинный текст.
– Неужто вы, Марья Гавриловна, с одного разу все письмо и
запомнили? – словно подслушав мысли Эммы, недоверчиво спросила молодая, но
очень толстая женщина, чья необъятная спина служила отличным маскировочным
бруствером для Эммы и ее шубы. – И даже где скобка открывается-закрывается?
– Не забывайте, Аллочка, что я в прошлом – актриса, –
высокомерно усмехнулась Марья Гавриловна. – У нас доблестью считалось запомнить
всякую роль, даже самую большую, максимум за сорок восемь часов. А мне это
удавалось сделать куда быстрее, у меня ведь уникальная зрительная память. Вот и
теперь – стоило мне взглянуть на письмо бедной девочки, как я запомнила его
навсегда. Навечно!
«Вот уж и правда, что актриса, – невольно улыбнулась Эмма,
осторожно выглядывая из-за своего укрытия. – И весьма недурная! Когда она
разговаривала со мной вчера во дворе, ее запросто можно было принять за
какую-то деревенщину, а сейчас… Ну просто-таки «бабушка из высшего общества»!
Наверное, она очень хорошо относилась к «бедной девочке», которая покончила с
собой из-за какого-то пошлого Андрея. Нет, это просто нечто! Из-за мужчины
умирать?! Мужиков ей мало, что ли?!» – возмущенно подумала Эмма… да так и
обмерла, пораженная догадкой, которая пришла ей в голову только сейчас.
Человека, который бросил эту неведомую девушку, зовут
Андрей. Но ведь Андрей – имя Илларионова, знакомого, а может быть… а может
быть, и больше, чем знакомого Людмилы Дементьевой! Неужели речь в письме идет о
нем? О том самом Илларионове? Он звонил Людмиле с вокзала в Москве. Он куда-то
исчез и не появляется в Нижнем, и выйти на его след невозможно. Неужели это
Илларионов уехал в Париж, живет на какой-то там авеню Ван-Дейк, пять и
«шляется» по музеям?! Но если так… если так, значит, это именно Людмила
Дементьева покончила с собой!
Какой кошмар! Неужели она так уж сильно его любила?
– Слушайте, Марья Гавриловна, – спросила толстуха бывшую
актрису, которая, очевидно, теперь считалась специалистом по сердечным делам
покойницы Людмилы, – а ведь вокруг нее, вокруг Люды, всегда столько мужиков
крутилось! Я что хочу…
– О мертвых либо хорошо, либо ничего! – наставительно
изрекла Марья Гавриловна, воздев сухой палец. – Запомните это, Аллочка! Либо
хорошо, либо ничего!
– Да что ж тут плохого, если мужиков много? – хмыкнул
какой-то долговязый парень с плохо выбритыми щеками. – Людмила была красивая
девушка, понятно, что вокруг нее куча ухажеров увивалась. Что ее заклинило на
этом Андрее? Как его фамилия, кстати, никто не знает?
– Ты, Петр, невнимательно слушал! – с обидой произнесла
Марья Гавриловна. – Я ведь именно с имени и фамилии этого человека начала
цитировать письмо нашей усопшей соседки!
