– Извините, я чуть позднее подошел, когда вы уже чуть не
половину процитировали, – смиренно сказал небритый Петр. – Может, еще раз
скажете? Небось не я один не слышал!
– Я тоже! И мы не слышали! И я! – загомонили соседи, и Эмма
едва сдержалась, чтобы не включиться в общий хор.
– Итак! – провозгласила Марья Гавриловна учительским тоном.
– Письмо бедняжки начиналось следующим образом: «В моей смерти виноват только
Андрей Илларионов. И больше никто, потому что я из-за него эту дурь совершила.
Забеременела, а я ему на хрен не нужна!»
Грех, конечно, однако Эмма едва сдержала смешок, глядя на
Марью Гавриловну, которая мгновенно вошла в новый образ: полупьяной,
разухабистой девицы. И, ей-богу, чем-то даже сделалась мимолетно похожа на
Людмилу Дементьеву, какой она была, когда брела, неуклюже выбрасывая вперед
ноги, по колдобинам двора.
«Эх ты, бедная девочка! – с внезапно подступившей жалостью
подумала Эмма. – Ну зачем ты это с собой сделала? Неужели уж такая любовь
большая была? Или просто сделала на него ставку, проиграла и не смогла
собраться? И аборт, конечно, уже поздно было делать, да? Вот ты и решилась…
только, судя по тону письма, была ты в тот момент пьяным-пьянюща, а теперь
небось смотришь на все на это с высоты и думаешь: ну и напорола же я!»
Больше здесь делать Эмме было нечего. Она осторожно
выбралась из толпы. Ее присутствия так никто и не заметил: соседи уходили, им
на смену прибывали новые, и Марья Гавриловна во второй и в третий раз начинала
декламировать предсмертное письмо Людмилы Дементьевой, которая винила в своей
смерти Андрея Илларионова.
Итак, преступник назван! И адрес известен, и места его
возможного пребывания. Значит, Илларионов теперь в Париже. Очень удачно, что
Эмма пришла сегодня в дом Людмилы, ей редкостно повезло. Правда, Людмила
заплатила за это везение жизнью… Ну что ж, всегда кто-то за что-то платит. И
впредь будет платить. Главное, чтобы жизнь не выставляла счетов Эмме, а все
остальное ее мало волновало!
Она шла домой и твердила себе, что нужно как можно скорей
забыть историю злополучной Людмилы. Конечно, это оказалось не так-то легко. Как
ни гнала Эмма прочь мысли о девушке, такой красивой и такой несчастной, забыть
о ней она так и не смогла.
И вот вдруг выяснилось, что очень хорошо сделала. Потому что
Людмила ей очень пригодится – завтра, в три часа дня, на ипподроме Лонгшамп!
* * *
Фотоателье Катрин нашла буквально через три минуты после
того, как отъехала от дома Армана, – на площади Бастилии, позади стеклянного
здания Опера Бастий.
– Особого качества не гарантируем, – ужасно шепелявя, сказал
ей рыжий умелец с бородой до пупа. – Отпечатки мелковаты. Однако лица
разглядеть будет вполне возможно. Только, извините, мадам, сделаем не раньше
чем послезавтра. Заказов очень много, а у нас главный компьютер полетел, все
дело остановилось.
– Мне нужно сегодня, сейчас! – взвизгнула Катрин.
– Сожалею, – рыжий-бородатый развел руками. – Поверьте,
сожалею просто до слез. Но… ничем не могу помочь, кроме как посоветовать
обратиться в другое ателье. Готов даже адрес нашего филиала подсказать: как раз
около станции метро «Балард».
– С ума сошел! – усмехнулась Катрин. – Это же окраина!
Другой конец Парижа! Я и поближе поищу да найду!
– Ищите, – покладисто согласился рыжий. – Только не
гарантирую, что найдете.
Катрин пренебрежительно фыркнула и выскочила вон.
Разумеется, она не собиралась ехать так далеко, поэтому
помоталась по ближним улицам, потом двинулась по направлению к Сене по бульвару
Анри IV.
Ах, дьябль, до чего же хреново поставлено в Париже это дело
– печать фотографий! То есть маленьких приемных пунктов сколько угодно, как
минимум два на квартал, однако больших ателье, где были бы компьютеры,
позволяющие увеличить изображение, – таких она не находила. В приемных пунктах
ей обещали исполнение заказа на то же самое послезавтра. А кое-где – и вообще спустя
два-три дня.
Может быть, на той стороне Сены, ближе к дому, что-нибудь
найдется?
На пересечении бульвара Анри IV с набережной того же
наименования Катрин попала в чудовищную пробку. Неподалеку произошла авария,
полиция оцепила участок дороги, и Катрин простояла тридцать пять минут, вообще
не трогаясь с места, то и дело яростно давя на клаксон или принимаясь ругаться
самыми страшными словами, какие только могла вспомнить.
Потом она решила позвонить домой, проверить, что делает этот
коварный русский мальчишка. Однако телефон не отвечал.
Ушел? Спит? Или и то и другое: в смысле, ушел и спит с
другой? С кем? С Фанни? Но, как показали события последнего времени, его
следует ревновать не только к дорогой Фанни!
«Дура я, дура, – подумала Катрин, – почему не купила ему
мобильник? Завалила тряпками, а про средство связи забыла. Где же он? И эта
пробка проклятущая никак не рассасывается…»
Наконец движение восстановилось, но Катрин была уже
настолько разъярена, что плохо соображала, а потому не доехала до моста
Аустерлиц, по которому могла добраться на противоположную сторону Сены и в два
счета оказаться на бульваре Сен-Мишель, а на развилке возле улицы Морлан
зачем-то повернула налево и через несколько минут выехала на бульвар Бастилии,
который, разумеется, снова привел ее на ту же площадь, к той же Опера Бастий.
Катрин всю жизнь так или иначе боролась с судьбой, однако
порою, под давлением обстоятельств, становилась безропотной фаталисткой. И она
до смерти устала, переволновалась, хотела как можно скорее вернуться домой,
чтобы выяснить, что же там с Романом. Поэтому не стала больше артачиться: зашла
в знакомое ателье и отдала контрольку на увеличение. Рыжего приемщика на месте
не оказалось, поэтому Катрин была избавлена от сакраментального: «Я же вам говорил!»
– Послезавтра, – пискнула маленькая арабка с непомерно
большой головой, глядя на Катрин снизу вверх почти с испугом перед изобилием
столь чувственной красоты.
– Послезавтра так послезавтра, – кивнула Катрин величаво и
выплыла из ателье.
Поскольку наступал час пик, она еще не единожды попадала в
пробки, более или менее быстро рассасывающиеся, прежде чем добралась наконец до
своего дома, чуть дыша от нетерпения и тревоги.
И едва не завизжала от счастья, обнаружив паршивца крепко
спящим.
