Боже, можно себе представить, как она сейчас выглядит…
Бо-же… А шея, что с шеей? Нужно как-то умудриться подняться, доползти до ванной
– и в горячую воду с ароматическими солями… Чтобы расслабились, разгладились
скованные, смятые страхом мышцы! Потом собраться с силами и поехать к хорошему
массажисту. Или, может, обратиться к врачу?
Стоп! Внезапная мысль пронзила ее.
Что же она делает, дура?! Почему тут валяется, словно
выжатый лимон? Выжатому лимону больше ничего не нужно, а ей… У нее осталось
всего несколько часов до конца дня! Лоран сказал, что завтрашние счета он
оплачивать уже не будет! И если не удалось отвоевать свои прежние позиции с
помощью этих злосчастных фотографий, то надо хотя бы слупить с Лорана то, что
еще можно слупить!
Скорей! Соберись, Катрин! Ты можешь, ты это сделаешь!
Сегодня – рывок, а поплакать можно будет и завтра. Ну, вперед!
Она вскочила на ноги и ринулась в ванную – умываться.
Скорей, скорей! Лихорадочно вытерлась первым попавшимся
полотенцем.
Теперь в гараж! Краситься она не будет, поедет какая есть!
Время пошло!
* * *
Их губы тянулись друг к другу, как цветы под ветром. Их
пальцы сплетались, как ветки деревьев, волосы свивались, словно трава, их шепот
улетал под облака.
Роман и Эмма. Эмма и Роман. «Мы созданы друг для друга, мы
были задуманы Творцом друг для друга. Просто по какой-то ошибке, по
недоразумению меня выпустили в жизнь раньше… Раньше, безвозвратно раньше!» –
говорила Эмма. Но Роман беспрестанно старался уверить ее, что эта ошибка
поправима. Что она в его жизни – одна.
Так и было раньше…
Первая и последняя. Единственная любовь! Единственная
женщина.
Тот день в парке Аллей, прекрасный, незабываемый день вскоре
после Нового года. Ясная погода вдруг сменилась дождем, даже снегом, а потом
снова грянуло солнце, и небо стало хрустально-чистым, и глянцево блестели
омытые дождем листы магнолий и остролиста, и гнулись под холодными каплями
махровые примулы на клумбах, и карусельные разноцветные лошадки бежали по кругу,
и счастливые голоса под кружевной, ажурной аркой пели:
Bésame, bésame mucho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Bésame, bésame mucho,
Que tengo miedo perderte,
Perderte otra vez.
Ветер шелестел нотными тетрадками, которые держали в руках
певцы, и лица у них были так серьезны, словно это – церковный хор, поющий гимн
небесной любви…
– Целуй, целуй меня крепче, словно этот вечер – наш
последний вечер, – подпевала Эмма. – Целуй, целуй меня крепче, я так боюсь
потерять тебя, так боюсь, что не будет больше встречи!
Романа не надо было заставлять. Он только жалел, что кругом
все же люди ходят, что на них смотрят, что Эмма смущается, и смеется, и ежится
под его поцелуями, словно маленькая застенчивая девочка.
И тогда они начали танцевать танго. Ох, какое мучение это
было, какое счастье, когда бедро Эммы терлось о его напрягшиеся чресла! Потом
стоило ему только услышать эту музыку, как он уже был готов на все, заводился
мгновенно. Да и вообще, стоило ему только представить себе Эмму, как он начинал
сходить с ума и терял голову, и неважно, с кем он был в ту минуту – видел-то он
только Эмму, только ее слышал, только для нее старался, только ей шептал те
слова…
Те слова! Это были его первые слова, которые он сказал Эмме
в их самый первый раз. И с тех пор они стали залогом его силы, его победы над
ней, потому что не его слабость показывали – они ее делали слабой перед ним.
Под ним.
Эмма… Сколько они настрадались, чтобы быть вместе, сколько
натерпелись ради коротких, мимолетных встреч! Мать-то знала… Если не знала, то
догадывалась, потому что, когда Роман только начал шалеть в присутствии Эммы,
он не мог этого скрыть.
Отец бесился… Вот кто бесился, так это отец! Роман понимал
его: нет ничего мучительней, чем ревновать свою женщину к собственному сыну. А
он разве не ревновал к отцу? Разве не сходил с ума, представляя, что Эмма с ним
так же стонет, как она стонала в его объятиях: страстным, глухим, не своим
голосом. И так же бьется под ним, в него, и ее набухшие соски вздымаются вверх,
когда она гнется дугой, запрокидывая голову и умоляя:
– Ну еще, еще, ну давай еще!
Да разве можно было представить, что с другим она испытывает
то же самое, что с ним?
Отец застал их вместе… Роман думал, он убьет их… Но у него случился
сильнейший припадок, Эмма даже думала, что придется врача вызывать. У отца ведь
была шизофрения, и она прогрессировала. Но мать и Эмма ни за что не хотели
отдавать его в психиатрическую клинику: ведь отец мог рассказать, мог выболтать
невзначай, где он держит бриллианты, а они и сами еще не знали об этом.
Но момент был острый! Боялись, что отец, очнувшись от
припадка, бросит Эмму, уйдет. Боялись, что у него слом в сознании произойдет, и
тогда мать предложила попробовать лечить его инсулиновой комой. Ей приходилось
присутствовать при таких стрессовых лечениях в отделении, где она работала.
Роман даже не верил, что возможны такие процедуры, но потом
в этом деле поднаторел: ведь это все осуществлялось на его глазах. Смысл был в
том, что больному (отцу в данном случае) вводились постепенно дозы инсулина,
которые приводили к гипогликемической коме, находившейся под контролем
медсестры (матери). От комы, возникающей самопроизвольно, можно запросто в иные
миры отъехать, не получив помощи (что в конце концов и произошло с отцом), но
ведь курсы уколов проходили под наблюдением, и мать контролировала ситуацию.
Чем больше инсулина она вводила, тем беспокойней становился отец. Мать называла
это психомоторным возбуждением: его с трудом удерживали в кровати, он метался,
выкрикивал что-то. Вот так однажды и выболтал им про тайник. Часа через
три-четыре (да уж, та еще работенка была, но они ведь думали, что цель
оправдывает средства!) наступала кома.
Отец находился в глубоком забытьи и ни на что не реагировал,
хоть иглой его коли, хоть огнем жги – ничего не чувствовал, хрипло дышал, и
глаза его были неподвижны, закачены. Иногда его гнуло в дугу, и он лежал,
запрокинув голову, с искаженным судорогой лицом. Пульс почти не прощупывался.
Страшно, конечно, но мать очень внимательно следила за ним, и чуть ей казалось,
что признаки могут быть опасны для жизни, как незамедлительно вводила ему в
вену глюкозу, а потом, когда сознание отца прояснялось, поила его горячим
сладким чаем – таким сладким, что чуть ли не ложка в нем стояла.
