– Вы не понимаете, не все знаете, – однажды сказала она Эсменет, пытаясь пояснить происходящее с глазами, полными слез. – Не знаете… наглости и недоброжелательности моих соседей. Если я перестану… они подумают, что у меня появился солидный покровитель, взявший меня на полное содержание… Они станут завидовать черной завистью – вы даже представить не можете, какая у них бывает черная и злая зависть!
Однако Эсменет могла представить. В своей прошлой жизни одна из соседок столкнула ее с лестницы из зависти к ее клиентам. Поэтому она удовлетворилась ролью больной мамочки на кушетке за ширмой, пока Нари ловила ртом воздух и вскрикивала под подхрюкивающими и сопящими мужчинами. Женщина из благородной касты, рожденная среди привилегий, которые ей предоставил Келлхус, вероятно, просто погибла бы.
Часть ее гордости была подавлена. Но она сама не принадлежала к касте благородных. Она была той же, какой и всегда, – бывшей шлюхой. В отличие от многих она не нуждалась в Анасуримборе Келлхасе для преодоления баррикад чванства и снобизма. Ее гордость давным-давно втоптали в грязь.
Ее беспокоила не гордость, она боялась своего страха.
Прислушиваться к искателям удовольствий у Нари было для нее все равно что прислушиваться к себе, той себе, которой она некогда была, снова быть ножнами для одного лезвия за другим. Все это она помнила с омерзительной грубой ясностью. Момент толчка, занявшееся дыхание, выдох, слишком все быстро и поспешно, чтобы почувствовать даже сожаление. Мелкая щекотка от тщедушных клиентов и разрывающая боль от верзил. Когда ты кремень в огниве, никогда не знаешь, какой огонек займется: будет ли это мерзко, терпимо или страстным наслаждением… Играть своим волнением, изображать трепет стыдливости, что так заводит клиентов.
Но она не изведала настоящей опасности.
Она относилась порядочно к своим клиентам – с обязательностью. Никаких пьяниц, если только это не давно знакомый и известный. Никаких белокожих «погонщиков» или чернокожих «наемников». Никаких проблем с кожей. Но то, что у нее было всегда – хотя вспоминать и нелегко, – это вера в себя, что она нечто большее, чем все эти мужики, вместе взятые. И ей тоже доставалось не меньше, чем другим продающим себя женщинам, и, пожалуй, она была более остальных склонна жалеть себя. Но она никогда не считала себя жертвой – в полном смысле слова. В отличие, как это ясно видно, от Нари…
Она не думала о себе как об одинокой девочке, которой торгуют похотливые и опасные мужчины.
Иногда подсматривая через щель между створками ширмы, она видела их лица, пока они трудились над девушкой, и у нее сжимались кулаки от предчувствия, что любой из них мог сломать шею Нари, просто ради самоутверждения. Иногда, после того как высокая тень покидала комнату, она подглядывала за лежащей нагой девушкой, раскинувшейся среди скомканных и запятнанных покрывал со слегка поднятой рукой, как будто собираясь с кем-то заговорить, но только очень нерешительно. И свергнутая Императрица Трехморья будет лежать, терзаемая мыслями о богах и животных, о разбитом сердце и гнусности, и природной чистоте, которая скрывается в странных местах. И Мир будет казаться местом похотливых пароксизмов, а Люди тоже не более чем шранками, но только теснее связанными между собой.
Ей хотелось вернуться в свой Дворец к обожающим ее слугам, к лучам солнечного света, делающим заметным легкий дымок ароматических курильниц, к приглушенному звучанию невидимых хоров. Ее душили рыдания, и она будет рыдать, беззвучно, насколько сможет, об утраченном сыне.
– Мне… стыдно, – сказала как-то девушка.
– Отчего тебе должно быть стыдно?
– Потому что… вы можете своим проклятием отправить меня в Преисподнюю.
Императрица кивнула милостиво.
– Так ты скорее боишься… а не стыдишься.
– Вы сосуд Божий! – воскликнула Нари. – Я была на Скуари и видела Его рядом с вами. Священного аспект-императора. Он – бог, я в этом уверена!
После этих слов наступила затяжная пауза.
Наконец Эсменет сказала:
– А что, если он был просто человек, Нари?
Ей не дано понять того темного порыва, который подвигнул ее произнести то, о чем впоследствии она будет сожалеть.
– Я не понимаю.
– Что, если он был просто мужчина, претендующий на большее – быть пророком или даже, как ты говоришь, богом, – просто чтобы манипулировать тобой и бесчисленным множеством других людей?
– Но зачем бы ему это было надо делать? – воскликнула девушка, в ее голосе смешались возбуждение, недоумение и тревога.
– Чтобы спасти твою жизнь.
Нари, невзирая на ее красоту и привлекательность, становилась простушкой в моменты, когда безутешно горевала. Смахнув пару слезинок, девушка спряталась за деланую улыбку и повторила:
– Но зачем бы ему это было надо делать?
Ели они обычно в полной тишине. Сначала Эсменет относила молчание девушки на счет ее детства в рабстве – рабы повсеместно воспитывались молчать и оставаться неприметными в присутствии своих повелителей. Но решительное и далекое от сдержанного поведение девушки в других ситуациях давало основание пересмотреть этот вывод. В мрачном расположении духа Эсменет казалось, что так та могла поступать из самозащиты, чтобы легче было предать. Но в более спокойном состоянии она думала, что девушка делает это неосознанно и просто не задумывается о тех смыслах, которыми неизбежно напитывается эта тишина.
Сначала установился даже определенный комфорт в их совместном сосуществовании, он поддерживался некоторым соответствием между упадком духа Эсменет и грубоватой услужливостью Нари. Но сложности нарастали в основном из-за соседей, целого букета пропащих жизней вокруг них: напротив, сверху и снизу.
Обычно Эсменет думала, что Нари просто использует поводы, вроде возгласа неодобрения, иногда доносящегося от женщин из дома через дорогу, чтобы выпустить накопившееся раздражение. Говорила она покорным голосом, приличествующим рабам, но, по сути, командовала Эсменет так, как будто и вправду та была ее отягощенной недугами бабушкой.
– Вам надо ходить медленней, когда они видят вашу тень через ставни! Вам надо выглядеть более больной!
Эти возгласы временами были просто смешными, но она делала вид, что подыгрывает. Ничто так не подстрекает к бунту, как испуг.
– Вам следует сутулиться, как старой женщине!
Так страх все прочнее вклинивался между ними.
Рыцарь шрайи мог только моргать.
Мальчик с копной светлых волос играл на парапете, стоя перед ним. Когда он вышел из тени, его пышные волосы вспыхнули и засветились почти белым светом на солнце. Но все остальное на нем было ужасно грязным, будто он рос среди диких зверей.
– Как дела с Великим Походом? – спросил мальчик, обращаясь к кому-то, кого Рыцарь не мог видеть.
– Война, – произнес реплику мальчик, как если бы сам отвечал на свой вопрос. – Но не просто обычная война. А с Голыми. С Тощими.
