Сишаурим ничего не сказал в ответ. Випера изогнулась, чтобы заглянуть жрице через плечо, и перекрестный узор змеиной чешуи замерцал при свете лампы.
Женщина оглянулась и увидела нагого Фанайяла, который стоял, пошатываясь, позади нее. В неверном свете он казался каким-то иллюзорным.
– Теперь видишь? – спросил Меппа. – Предательство! Бесовщина! Господин, прошу тебя, скажи, что ты видишь!
Фанайял-аб-Каскамандри провел рукой по лицу, глубоко вздохнул, шумно втянув воздух.
– Оставь нас, Меппа, – грубо ответил он.
Последовало минутное противостояние, взаимное оценивание трех сильных личностей.
В тишине слышалось только дыхание. Затем, едва поклонившись, сишаурим удалился.
Падираджа приблизился к хрупкой женщине сзади.
– Ведьма! – крикнул он, разворачивая к себе.
Сжав руки на шее, наклонил ее назад и опять выкрикнул:
– Проклятая ведьма!
Жрица, хрипя, схватила его мускулистые руки, выгнулась обнаженной дугой у его пояса.
И Фанайял еще раз изнасиловал ее.
Раб, все еще сидевший меж диванами, обреченно взирал на них, и по лицу его катились слезы…
Мягкую землю глубоко вспахали.
Скромная церемония приветствовала прибытие Святейшего дяди в Анлиаминские Высоты у потайных ворот мрачными словами и подозрительными лицами. Рабы держали вышитые тенты, защищая его от дождя, образуя туннель из поднятых рук, чтобы Майтанет избежал унижения промочить свою одежду. Келмомас украдкой передразнивал позы матери и ее свиты. Дети, несмотря на всю свою рассеянность, всегда очень бдительны в своем страхе перед родителями и быстро меняют поведение согласно обстоятельствам. И Келмомас не был исключением.
Нечто очень важное должно было вот-вот произойти – даже дураки-министры матери это понимали. Келмомас заметил, как горбатый старик Вем-Митрити недоверчиво мотал головой.
Шрайя Тысячи Храмов ждал допроса от самого одаренного сына своего Господина.
Майтанет с явным раздражением стряхнул капли с рукава. Он едва не оттолкнул в сторону Имхаиласа и лорда Санкаса, чтобы предстать перед хрупкой императрицей, которая даже под белой сверкающей маской держалась с вымученной холодностью. И уже не в первый раз Келмомас почувствовал ненависть к дяде, не столько из-за его крупного телосложения, а скорее, из-за того, сколько места он занимал. Какой бы ни совершался обряд, будь то восхваление Господу, венчание, проповедь или омовение ребенка, от Анасуримбора Майтанета исходила аура сокрушительной силы.
– Уволь меня от этого легкомыслия, – рявкнул он. – Я справлюсь сам, Эсми.
Он надел белую рясу с вышитой золотой каймой и все свои солидные регалии. Единственным украшением его одеяния, не считая массивного Бивня с Кругораспятием на груди, были золотые наручники, выполненные в стиле древних сенейских мотивов.
Не говоря ни слова, императрица склонила голову настолько, сколько требовал джнан. Келмомас при этом почувствовал, как ее рука крепко сжала ему плечо.
Юный принц-империал с наслаждением вдыхал запах дождя, который процессия внесла в кабинетные залы дворца. Влага коробила шелк и фетр. Мокрые ноги хлюпали в сандалиях. Волосы прилипали к лицу.
Никто не проронил ни слова, кроме Вема-Митрити, который, как только они поднялись к дверям Секретариата, с извинениями спросил Эсменет, может ли он продолжить путь в своем темпе, щадящем для его старых костей. Оставив немощного адепта школы Саик позади, они пошли дальше по бесконечным лестницам и переходам, где на каждом углу стояли эотийские стражники с каменными лицами. Настенные светильники тщетно пытались разогнать сумрак, потому приходилось шагать в темноте. В отличие от матери, которая шла, устремив сосредоточенный взор только вперед, Келмомас не мог удержаться от того, чтоб не глазеть по сторонам, пытаясь сравнить два дворца – видимый и невидимый.
В конце концов они дошли до императорских покоев и остановились у двери.
Она показалась мальчику выше и шире, чем он запомнил, возможно, потому, что мать недавно распорядилась ее отполировать. Позеленевшие от времени киранианские львы теперь ярко горели медным румянцем. Келмомас хотел спросить у матери, означает ли это скорое освобождение Инрилатаса, но тайный голос предостерег его, что лучше промолчать.
Императрица медлила, склонив лицо в маске, словно молилась. Стояла полная тишина, если не считать легкого скрипа доспехов Имхаиласа. Келмомас прижался щекой к шелковому поясу матери. Она неосознанно принялась перебирать пальцами его волосы.
Наконец Майтанет спросил:
– Зачем здесь мальчик, Эсми?
Всех задел его тон, донося истинный смысл вопроса – «что за нездоровое пристрастие?».
– Не знаю, – отозвалась она. – Инрилатас отказывается говорить с тобой, если его не будет.
– Значит, это будет публичное унижение?
– Нет. Только ты и два моих сына, – ответила Эсменет, все еще не сводя глаз с двери. – Твои племянники.
– Безумие… – пробормотал шрайя с притворной брезгливостью.
Императрица наконец обернула лицо, скрытое маской, к нему.
– Да, – сказала она. – Дунианское безумие.
Она кивнула Имхаиласу, который отодвинул засов и толкнул тяжелую дверь внутрь.
Шрайя Тысячи Храмов взглянул на Келмомаса, сжал маленькую белую руку в своей необъятной пересохшей ладони.
– Ты тоже боишься меня? – спросил он.
Мальчик, не ответив, посмотрел на мать, ища горячего сочувствия.
– Ты принц-империал, – проговорила она. – Иди.
И он вошел вслед за дядей в келью брата.
На единственном окне кельи ставни были сняты, открывая квадрат темного неба и заливая комнату холодным, сырым воздухом. Поначалу мальчику слышался только дождь, гудящий по конькам крыш, журчащий по извилистым водосточным трубам. Единственный светильник согревал комнату, посылая во тьму оранжевый отблеск. Стул, покрытый искусной резьбой, стоял лицом к стене, с которой свисали цепи, прикованные к четырем каменным львам. Светильник, как заметил мальчик, был установлен так, чтобы освещать только обладателя стула, и никого больше.
Инрилатас нагой сидел в каких-нибудь четырех шагах от стула, положив руки на колени. Свет был настолько тусклый, что не отражался на его коже. Молодой человек посмотрел на них с полнейшей безмятежностью.
«Нужно понять, чего он хочет от нас», – прошептал внутренний голос.
Инрилатас определенно чего-то хочет от него. Иначе зачем он здесь?
Дядя выпустил его, как только дверь со скрипом захлопнулась за ними. Не глядя ни на одного из братьев, он сунул руку в левый рукав и извлек деревянный клин из-под наручника. Затем бросил его со стуком на пол и пнул ногой под основание двери…
