– Боже! – воскликнул он наконец. – Я бы, наверное, не смог вот так – стоять над телом и смотреть внутрь горла покойника!
В этот момент дверь без стука отворилась, и вошел молодой человек небольшого роста, чернявый, как итальянец, в белой сорочке и черной жилетке. Он, вероятно, жил действительно по соседству, раз не накинул ничего теплого сверху, отправляясь в гости.
– Костя! Помоги, прибери со стола! – встретил его Шаляпин, ответив на рукопожатие. – Надо посоветоваться. Вот Владимир Алексеевич Гиляровский – знаешь ты его?
Коровин поклонился.
– А! Король репортеров!
– В прошлом, – скромно ответил я.
На освобожденный стол Шаляпин положил давешний рисунок и пододвинул его Коровину.
– Ну-с, Костя, тебе как художнику это будет не очень интересно, однако, поверь, нас с Владимиром Алексеевичем эти каракули сейчас, напротив, очень занимают. Владимир Алексеевич, расскажите Косте коротко, в чем дело.
Коровин слушал мой рассказ, поглядывая то на рисунок, то на меня. Взгляд его стал задумчивым. Наконец он поднял руку, прося тишины, и некоторое время изучал фигуру, изображенную несчастным мальчиком.
– Так вы думаете, что здесь нарисован врач, оперировавший ребенка?
– Или его убийца, – возразил я. – В деле вполне могут быть задействованы двое. Врач и его помощник. Если Зиновьев прав, и хирург – из образованных людей, то сам он, может быть, и не стал бы уводить детей с Хитровки. Слишком будет заметен. Тогда у него есть определенно помощник – какой-нибудь каторжанин, который выследил «певчика» после побега и зарезал его.
– Так-так, – сказал Коровин и снова стал рассматривать рисунок.
– Ну что же, – начал он наконец, – определенно сказать нельзя, но скорее всего речь идет о худом мужчине среднего возраста с небольшими усами. Он носит на голове высокий цилиндр и трость с большим набалдашником.
– А может, это кучер с кнутом? – спросил Шаляпин, вспомнив наш спор. – Они тоже носят цилиндры.
– Нет, не кучер, – возразил Коровин. – Хотя рисунок выполнен мальчиком, который никогда не учился рисованию, некоторые детали вполне можно понять. Надо просто вспомнить, как вы сами в детстве рисовали. Даже на таком уровне рисующий передает основные детали – на языке примитивном, но всем понятном. Дай мне, Федя, карандаш и лист бумаги.
Шаляпин поднялся из кресла и принес огрызок графитового карандаша и половинку исписанной нотной бумаги. Коровин перевернул его чистой стороной наверх.
– Во-первых, почему он худой. Если человек толст, то ребенок скорее нарисует вот такой овал, изображая тело. Или круг. Я бы не был так уверен, будь автор рисунка пятилетним малышом. Но шестнадцатилетний… он оперирует символами – пусть и не сознавая того. Тело он рисует длинной чертой. Значит, его мучитель был наверняка высоким и худым. Если даже не тощим.
– Ага! – сказал Шаляпин.
– Кроме того, – продолжил Коровин, – кучера носят короткие цилиндры, расширяющиеся от тульи. Это очень заметная деталь, и мальчик должен был бы подчеркнуть ее. Но он рисует цилиндр высоким и прямым.
– А лицо круглое! – отметил я, указывая на рисунок ребенка.
– Но вот это вовсе не обязательно, – возразил Коровин. – Лицо – всегда круг. Это привычка с детства глубоко въедается в каждого человека. На круге удобно помещать глаза, нос и рот. Так что про лицо я ничего такого не скажу. Глаза – точки. Ну да, нормально. А вот рот… Если человек добрый, мы рисуем улыбку. Если он безразличен нам – то прямую линию. Но если человек в нашем ощущении – злой, то мы опускаем уголки его губ.
Рот на лице рисунка был явной перевернутой дугой. Изображенный человек был злым.
– Вот это – усы. Это понятно. Большие усы привлекают внимание, и ребенок должен был бы нарисовать их огромными, загнутыми кверху или книзу. Но тут усы есть – однако они небольшие, невыраженные. Бороды нет, иначе ее бы тоже нарисовали.
– Так! – сказал Шаляпин. – А трость?
Я слушал с легким недоверием. Мне казалось, что по этому изображению даже профессиональный художник не смог бы сказать ничего определенного об изображенной фигуре, но Коровин легко опровергал мое сомнение.
– Это точно трость, а не кнут, – продолжил Коровин и нарисовал кривую. – Кнут ребенок нарисовал бы так. И фигура держала бы его вверх. Кнут – это угроза. А это, – он ткнул карандашом в картонку, – определенно прямая палка с большим набалдашником – настолько большим, что автор нарисовал и его – видите этот кружок в растопыренных пальцах?
Шаляпин откинулся на спинку кресла и запахнул халат на своей груди.
– Замечательно, Костя! – сказал он с энтузиазмом. – Жаль, что больше из этого рисунка ничего нельзя извлечь.
– Почему? – спросил Коровин. – Есть и еще одна важная деталь!
Мы снова склонились над картонкой мальчика.
– Обратите внимание на вторую руку, – сказал Коровин. – Что он держит в ней?
– Держит? – переспросил я. – Мне-то кажется, что он сжал ее в кулак, как бы угрожая или собираясь ударить.
– Я вообще ничего не понимаю, – добавил Шаляпин, – по-моему, тут он просто накалякал.
– Э нет! – возразил художник. – Вот это – пальцы, а это – это чашка.
– Чашка! – удивился Шаляпин.
– Вот ручка, а вот сама чашка. Ее трудно увидеть, потому что автор явно не силен в изображении предметов. Но он старался, как мог.
– Чашка! – сказал и я.
– Да, странно, – кивнул Коровин.
– Ну нет! – возразил я. – Вот уж здесь мне все понятно. Вспомните, Федор Иванович, о чем я вам рассказывал, когда вы водочку пили в «Каторге».
– «Клубничка»! – воскликнул Шаляпин.
– «Малинка», – поправил я его. – Определенно!
– Так это не просто рисунок! – горячо сказал певец. – Это предупреждение остальным – берегитесь высокого человека с тростью и в цилиндре…
– Потому что он опоит вас «малинкой», – закончил я за него. – Действительно, мальчик хотел предупредить своих товарищей.
– Что за «малинка»? – спросил Коровин. Я рассказал ему о дьявольском напитке, которым бандиты опаивали несчастных новичков на Хитровке, чтобы потом ограбить их.
Через час, кутаясь в пальто, чтобы укрыться от холодного ветра, мы с Шаляпиным подъехали к громаде Бутырского тюремного замка. Еще год назад я познакомился на балу у генерал-губернатора Долгорукова с надзирателем Бутырки Виноградовым и получил тогда же от него приглашение посмотреть на быт заключенных, ежели у меня возникнет желание его описать в своих очерках. Однако до сих пор такого желания у меня не возникало – сам вид тюрьмы, с ее четырьмя большими приземистыми башнями, высокой стеной между ними и толстыми решетками на окнах, отбивал всякое желание входить внутрь. Как репортер, я предпочитал наблюдать человеческую судьбу в ее естественных, свободных условиях. А быт и нравы заключенных в тесные каменные камеры людей, живущих исключительно по тюремному сигналу, был мне не так интересен. Я вполне мог заменить эту экскурсию походом в зоопарк на Пресне! Остановившись у Пугачевской башни, названной так в честь самого знаменитого узника этой тюрьмы, я с дежурным солдатом послал свою визитку Виноградову, и скоро нас препроводили к нему в кабинет, с пустыми серыми стенами и большим, написанным в рост портретом императора над скромным старым столом.
