– Вас в кандалы? – улыбнулся я.
Шаляпин нахмурился:
– Зря смеетесь, Владимир Алексеевич. По паспорту я из крестьян. Так что любой такой тараканий сатрап имеет полное право высечь меня кнутом на конюшне…
– Ну уж так и любой, – усомнился я. – Сейчас не крепостное право. По закону не может.
– Может-может! – заупрямился Шаляпин. Видно было, что низкое происхождение тяготило его – перспектива из восторженно рукоплещущего зала оказаться на конюшне, похоже, преследовала его, хотя после отмены крепостничества такой перспективы на самом деле и не было.
– Зато потом как он перед вами залебезил, – сказал я, чтобы успокоить певца. И тот моментально заулыбался, хотел что-то ответить, но тут дверь отворилась и впустила Блоху. Голова его была плохо, с царапинами, обрита – от вшей. Тюремная роба грязна и помята. Глаза потухли, выражая покорность судьбе – видно было, что он уже смирился с несправедливостью своей участи – обычная наша русская черта, которую я встречал у многих – именно поэтому люди гордые и несломившиеся вызывают в нас невольное уважение, даже будь они трижды душегубцами и разбойниками.
– Привет, Блоха! – приветствовал я его. – Как ты?
– Спасибо! – поклонился шарманщик. – Благодаря Богу и вам все хорошо.
– Садись!
Он присел на краешек пола и уткнул взгляд в цементный пол.
– Послушай, Блоха, – продолжил я бодро. – С тобой поступили несправедливо. Поступили гадко. Но мы постараемся тебе помочь, вытащить тебя отсюда. Нам только надо узнать, кто на самом деле убил твоего Щегла.
Блоха вздохнул:
– Нешто я знаю? Да и знал бы… Видать, судьба мне. Бог наказал за грехи.
– Ничего! Ты только ответь мне на вопросы.
Блоха пожал плечами:
– Ты говорил, что это не в первый раз, когда пропадали мальчики на Хитровке. А кто еще пропадал?
Шарманщик сморщил лоб, вспоминая:
– Тюря. Еще Сёмка Жила. Да близнецы Фролка и Лёнька Свищовы. Это из моих. Да у бабки Фимы малец.
– Всё?
– Были и еще. Не помню, барин.
– Ну хорошо, – сказал я. – Тогда ответь на еще один вопрос. Есть на Хитровке врачи?
– Врачи? – переспросил шарманщик.
– Ну к кому вы ходите, если заболеете или поранитесь?
Блоха еще подумал.
– А ни к кому. Сами помаленьку лечимся. Водочкой. Разве старик-латыш…
– Который латыш? – переспросил Шаляпин.
– Приходит по четвергам такой, – ответил Блоха. – Дохтур. Фамилия у него такая… не упомню. Борзый, что ли. Приходит к Рудникову. Ему, говорят, власть платит, чтобы он хитровских пользовал от болезней. Но это если совсем плохо кому. Но к нему немногие ходят. Разве кто из благородных.
– Каких благородных? – удивился певец.
– А есть такие…
– Я вам потом расскажу, – пообещал я Шаляпину, опасаясь, что он сейчас собьет Блоху с мысли. – Видал ли ты того доктора?
– Видал раза два, когда он шел.
– И какой он с виду?
– Какой?
Блоха снова наморщил лоб и развел руками:
– Такой, высокий…
– А шляпу он какую носит?
– Такую… Господскую.
– Цилиндр?
– Во. Такую.
Мы с Шаляпиным переглянулись.
– А палка у него есть? – спросил Шаляпин. – Трость?
Блоха кивнул.
Шаляпин снова взглянул на меня со значением. «Он!»
Я поблагодарил Блоху, еще раз пообещал ему помощь в освобождении, которую он, похоже, пропустил мимо ушей, и, позвав караульного, отпустил в камеру.
На обратном пути, когда мы шли длинным коридором, Шаляпин вдруг попросил у сопровождавшего нас к выходу капрала дозволения посмотреть в окошко камеры.
– Не положено! – ответил служивый.
– Ну пожалуйста. Отвори на минутку.
– Так зачем вам?
– А вдруг и я кого убью? Так хочется примериться – где сидеть придется, – хохотнул нервно Шаляпин.
Капрал посмотрел на него как на сумасшедшего. Но, видимо, вспомнив, что мы гости его непосредственного начальника, он все же остановился.
– Только вы поаккуратней, – предупредил он. – Контингент у нас сами знаете, какой. Хорошо, если пошлют, а то и кинуть чем-то могут, если увидят, что это посторонний. Со мной-то такие шутки плохи, а вот вы – другое дело. Я крышку откину, вы гляньте, но недолго.
Он отодвинул засов с квадратной дверцы, через которую сидельцам передавали еду, и открыл ее. Из отверстия шибанула струя горячего перепрелого воздуха. Шаляпин приблизил к ней лицо. Несколько секунд он пристально вглядывался внутрь, а потом посторонился, уступив место. Мне было действительно любопытно, как выглядят камеры знаменитой Бутырки, и потому я тут же воспользовался возможностью.
Это была небольшая комната с оштукатуренными стенами, которые, впрочем, выглядели далеко не новыми из-за желтых высохших потеков и надписей, выцарапанных на штукатурке. Высокое маленькое оконце в толще стены, распахнутое наружу, было забрано изнутри толстой решеткой. По обе стены стояли трехэтажные нары, на которых сушилось белье – грязные подштанники, портянки и рубахи. И всюду сидели и лежали полуголые от духоты люди с бритыми головами. Кто-то курил «козьи ножки», отравляя, несмотря на отворенное окошко, и так спертую атмосферу. Несколько человек смотрели на дверь – заслышав звук щеколды, они пытались разглядеть, кто там. Один из них что-то прятал за спиной – вероятно, самодельные карты.
– Ну, ты! – заорал вдруг небольшого роста преступник. – Папиросы давай! Тут тебе не зоопарк!
Я отошел от окошка, и капрал снова закрыл его на засов.
– Ну все, что ли? – спросил он. – Пойдемте?
Когда мы вышли за ворота Бутырского замка, Шаляпин вздохнул полной грудью и приосанился.
– Как хорошо на воле! Вот теперь я понимаю, отчего они с каторги бегут.
– Не все, – возразил я. Образ покорного своей судьбе Блохи все еще стоял перед моими глазами. – Некоторым тюрьма – как дом родной.
– Ну и дураки! – припечатал Шаляпин, а потом весело обернулся ко мне: – А что, Владимир Алексеевич! Теперь-то мы найдем этого убийцу? Вот только как бы вычислить этого доктора-латыша?
– Это не так сложно, – ответил я. – Можно, конечно, обратиться к городовому Рудникову. Но связываться с ним не хочется. Да есть и другой путь. Как вы? Пойдете завтра со мной знакомиться с – врачом?
– Конечно! Только с утра не смогу. Давайте в два?
Мы пожали друг другу руки и расстались.
