Еще с турецкой войны у меня остались связи в военных кругах, так что первым делом я поехал на Тверскую к Центральному телеграфу и дал «срочную» полковнику Генштаба Н. с просьбой заглянуть в военный архив насчет судьбы майора Коробейко Павла Павловича. Существовал ли такой вообще в русской армии?
Потом я отправился в библиотеку и попросил подшивки «Вестника медицины» времен войны. Я рассуждал так: сам Коробейко назвался майором, Акулина называла его Полковником – значит, можно предположить, что он когда-то имел отношение к армии. Этим объясняется и страсть Коробейко к кокаину – во время войны его начали активно использовать для местной анестезии в войсках. И хотя командование держало все в тайне, в послевоенных газетах пару раз я натыкался на заметки врачей, что подобная практика анестезии кокаином привела к поистине чудовищным результатам – многие армейцы привыкли к наркотику и продолжили его употреблять и в мирное время. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – продажа кокаина в аптеках сопровождалась публикацией бесчисленных рекламных объявлений в газетах и журналах. Сам я, быть может, чудом избежал этого модного порока, потому что с самого начала службы попросился к «пластунам», которые все ранения и болезни лечили по старинке – водкой и травами. Часто находясь в поиске, вдали от основных сил, мы были лишены «современной» медицинской помощи, обернувшейся для многих, как я уже сказал, привычкой к кокаину.
Просматривая «Медицинский вестник», я чуть было не заснул прямо за библиотечным столом – сказывалось вчерашнее перенапряжение сил. Однако в результате мне удалось найти заметку, которая показалась крайне интересной и могла очень помочь в моем случае.
Под заголовком «Преступный эксперимент» был помещен текст о капитане медицинской службы Воробьеве А. С., с описанием скандала, случившегося незадолго до памятного штурма Столовой горы. Но самое ценное было в том, что тут же издатель поместил фотографию капитана. Снимок был сделан в ателье – на фоне гор в плотно облегающем мундире стоял человек с большими залысинами и аккуратно постриженными усами. Глаза его были узко посажены и смотрели напряженно. Во всей фигуре была скованность – то ли от внутреннего состояния, то ли от необходимости сохранять неподвижную позу перед фотографическим ящиком. Уже одно то, что редакция напечатала снимок рядом со статьей, было необычно. «Медицинский вестник» помещал в основном рисунки органов и новых врачебных инструментов из Европы, которые читатели могли заказать по указанным тут же адресам. Я подумал, что фотография напечатана намеренно – как своеобразная «черная метка», чтобы любой директор клиники смог опознать изгоя и отказать ему в месте. Мера жестокая, но вполне понятная из описания действительно жутких экспериментов доктора Воробьева над ранеными солдатами.
Тогда я совершил, каюсь, страшное прегрешение, непростительное даже школяру, не то что человеку в моем возрасте и положении. Потихоньку достав из кармана перочинный ножик, которым обычно точил карандаши, я, таясь, вырезал фотографию капитана Воробьева и сунул ее в карман пиджака. Вернув подшивку с совершенно невинным видом библиотекарю, я скорым шагом покинул место своего преступления.
Полковник, он же майор Коробейко, вполне мог и не быть капитаном Воробьевым. Хотя я был уверен как раз в том, что напал на нужный след.
Зайдя на телеграф, я обнаружил, что мой петербуржский знакомец из Генштаба уже прислал ответную телеграмму. В ней значилось, что майор 18-го пехотного Московского полка Коробейко погиб незадолго до кровопролитного штурма Столовой горы в стычке с башибузуками.
После прочтения телеграммы моя уверенность в верном следе окрепла окончательно. Потому как майор Коробейко и капитан Воробьев были однополчанами. И врач вполне мог украсть документы несчастного Коробейко, когда его тело было доставлено в расположение полка. Значит, в моем кармане действительно лежала фотография того самого человека, который убил «певчика»!
Следующий адрес – Подколокольный переулок, тот самый дом, где мы вчера чуть было не захватили доктора Воробьева. Давешний дворник, которому я показал свою драгоценную вырезку, подтвердил, что на ней изображен тот самый «Пал Палыч Коробейко», который, по его словам, так и не возвращался еще в свою квартиру. Поблагодарив дворника, я собирался ехать дальше, как вдруг он загородил мне выход.
– Чего тебе?
– Десятку обещали.
– Так я обещал тебе, если твой жилец вернется и ты мне сообщишь!
– Пожалуйте десяточку! – угрожающе сказал дворник.
– Да за что же?
– А вот за что! За то, что я городового сейчас не позову. И про ваши расспросы не расскажу.
Это было, конечно, форменное вымогательство, но во мне уже проснулся репортерский азарт – я точно знал, куда сейчас надо поехать и какие вопросы задать. Перспектива объясняться с местным городовым меня совершенно не устраивала. Так что я вынул из кармана две трехрублевые купюры и, заявив, что отдаю последние деньги, а других у меня нет, откупился от настойчивого цербера, подумав впервые, что Шаляпин, возможно, не так уж и не прав, выходя из дому с небольшими суммами!
Еще не стемнело, но света уже было совсем мало – из-за туч, обложивших небо. Я поехал по последнему адресу на сегодня.
В Москве было много трактиров, в которых столовались извозчики, но первейшими из них считались «Лондон» в Охотном, «Коломна» в Неглинном, а первейший – в Столешниковом, куда и я и направился – несколько наобум, просто окрыленный той удачей, что сопутствовала мне весь день. Опять пошел дождь – октябрь был что-то уж слишком щедр на мокрую погоду в этом году!
Наконец доехали. На огромном огороженном дворе под дождем мирно бродили куры, в ряд стояли всевозможные городские экипажи без лошадей, которые рядом под навесом мирно жевали отруби – целый длинный ряд одних только лошадиных крупов самых разных мастей, переминающихся ног, свисающих хвостов. У ворот на привязи сидел главный охранник покоя московских извозчиков – здоровенный рыжий пес Цезарь, обязанностью которого было отгонять нищих и оборванцев, среди которых было много охотников попасть в трактир, где за шестнадцать копеек можно было до отвала наесться дешевой, но очень свежей снедью. Из-за большого количества извозчиков – а тогда в Москве их было около тридцати тысяч человек – поставщики буквально дрались за право поставлять в их трактиры продукты – прибыль получалась хорошая и постоянная. Основным украшением каждого такого трактира был «каток» – длинный стол, уставленный всякой всячиной – и щековиной, и сомовиной, и свининой, и разного рода печеной и вареной требухой – языком, рубцом, почками – всего и не перечислишь! И все это можно брать, уплатив всего гривенник! Неудивительно, что такой «каток» нищим казался настоящим раем!
Я толкнулся в дверь и вошел в большой зал, где за столами сидели «легковые» всех возрастов и характеров. Они степенно переговаривались, повесив армяки на спинки стульев – чтобы просушить в тепле, отчего в воздухе здесь стоял густой запах мокрой овчины, смешанный с запахом дегтя и кожи, пили обжигающе горячий чай, непременный свой гороховый кисель с маслом, заедая его калачами и ситниками.
