К местной публике нужен был особый подход. Если в другом месте можно было подсесть к столику, заказать выпивку и уже к концу штофа подружиться с собеседниками и узнать все, что нужно, то с извозчиками такой номер не проходил – пили они на работе, как правило, очень умеренно – рюмочку водки «для сугрева», но не больше, потому как за пьянство вполне можно было потерять лицензию на извоз. А без лицензии полиции лучше было не попадаться – загремишь в кутузку! Хотя, конечно, и среди них были пьяницы, не гнушавшиеся выезжать пьяными вдрабадан, но таких были единицы.
Для начала я подошел к буфетчику за стойкой и попросил мне указать тех, чьи артели находились неподалеку от Хитровки, сославшись на оставленный в пролетке пакет. Мол, в нем были важные документы, и я теперь их ищу. Буфетчик указал мне на два стола возле окна.
Я пересек зал и подошел к указанной группе.
– День добрый! Разрешите вопрос?
Извозчики перестали жевать и беседовать и поздоровались со мной. Я сел на свободный стул.
– Моя фамилия Гиляровский. Владимир Алексеевич. Служу репортером в «Московских ведомостях». Вот пришел к вам за помощью.
– Свезти, что ли, куда надо? – спросил меня пожилой дядька с густой бородой и кривым носом.
– Нет. Ищу я одного человека, который живет в Подколокольном переулке. У него еще мамаша парализованная, которую он иногда возит к врачу на процедуры. Мамаша в инвалидной коляске.
Извозчики переглянулись. Тот, что с кривым носом – вероятно, старшой среди них, спросил:
– А по какой надобности?
– По личной. Я как-то мимо шел, вижу, как тяжело человеку, и помог ему мамашу на пролетку погрузить. Куда, спрашиваю, везете? Он говорит – к доктору. Отличный доктор, если бы мама помоложе была, живо бы ее на ноги поставил. Да только старушке под восемьдесят, ей уже скоро перед Господом представать. Вот так. И адреса я не запомнил – только улицу, и имени не спросил, забыл. А неделю назад у меня сестра ногу сломала – лежит теперь. Наш-то врач ей гипс наложил, но он человек ненадежный, молодой совсем, неопытный. Хочу сестру надежному врачу показать.
– Ну а мы чем помочь можем?
– Я так подумал – вдруг найду того, кто этого мужчину с мамашей подвозил. По какому адресу ехали? Вот там и врач будет.
Кривоносый засунул в рот кусок жирной сомовины и прожевал его.
– Нет, сам я не возил. Может, ты, Митроха? – обратился он к соседу.
Тот помотал головой.
– Я возил, – откликнулся неожиданно молодой парень у окна. – Знаю я этого мужика с больной мамашей. Только впредь не повезу.
– Что так? – спросил кривоносый.
– Жадный. На чай не дал, все копеечка в копеечку. А ты давай – не только вези, так еще и мамашу его сгружай. Старушка-то легкая. И кресло у нее не тяжелое, складное. Но все равно – я услужил, так дай мне сверху проездного. Стою, гляжу на него, а он рукой махнул и – до свидания.
– Ты адресок-то скажи, – попросили его товарищи. – Мы и сами туда ездить не будем.
Я попросил молодого выйти со мной, чтобы вроде как покурить на свежем воздухе и узнать адрес врача. Отделив его от компании и выведя во двор, я дал ему три рубля и договорился о встрече завтра.
Все. Не стоило больше в этот день испытывать Фортуну, которая и так была щедра ко мне сверх меры. Я отправился к Шаляпину.
13
Дом профессора
Уже открыв дверь флигеля, в котором жил в то время Шаляпин, я понял, что пришел не вовремя. Федор Иванович репетировал – его мощный голос перекрывал бренчание фортепьяно. Я подождал паузы и постучал.
– Занят! Не могу! – раздался из-за двери раздраженный рык.
Я открыл дверь.
– Федор Иванович, вы просто скажите, когда к вам можно будет зайти, и я не стану мешать.
Шаляпин обернулся.
– Владимир Алексеевич! Простите, я думал, это… Да не важно! Заходите, я сейчас закончу.
Я вошел, снял пальто и шляпу, повесив их на вешалку в углу. Потом тихонько прошел к креслу и сел в него, пока Шаляпин разминал голос гаммами. Потом он спел очень грустную и красивую элегию и закрыл крышку инструмента. Синяк с его лица так и не сошел, а сделался только черно-зеленым – видимо, крепко ему досталось от грабителей.
– Рассматриваете мой «фонарь»? – спросил певец, осторожно дотрагиваясь до лица.
– Болит?
– Почти нет. Однако из дома мне сегодня лучше не выходить – репутация моя и так в публике сами знаете, какова, а с таким синяком я только подолью масла в костер. Впрочем, что бы ни говорили – лишь бы не забывали! – рассмеялся Федор Иванович. – Есть у вас новости, Владимир Алексеевич?
– Есть-есть, – ответил я.
– И какие? – живо заинтересовался Шаляпин.
– А вот, посмотрите на нашего Полковника. – Я вынул из портмоне газетную фотографию и протянул ее певцу.
Шаляпин взял вырезку и уставился на нее.
– Не может такого быть! Это точно он? Каравайко?
– Коробейко. Только никакой он не майор и не Коробейко – тоже. Это Аркадий Степанович Воробьев, бывший капитан медицинской службы. Во время последней войны, будучи на Балканах, ставил эксперименты над ранеными солдатами – без их ведома. И знаете, что это были за эксперименты?
– Ну-ну?
– По местной анестезии кокаином. Он почему-то был уверен, что полевая медицина при анестезии использует слишком большие дозы кокаина. И на самом деле их следует сильно уменьшить. Он полагал, что общая анестезия хлороформом ослабляет защитные функции организма и потому заживление ран идет не так быстро, как следует. В результате он даже несколько раз делал ампутации при местной кокаиновой анестезии очень малыми дозами. И как результат – солдаты пожаловались госпитальному начальству, начальство устроило проверку и очень быстро выяснилось, что Воробьев экономил на кокаине не для армии, а для себя лично. Был скандал, Воробьева с позором изгнали со службы, ему было запрещено заниматься врачебной практикой, а медицинские газеты даже поместили его фотографию, чтобы он не мог под чужим именем наняться в клинику или устроиться земским врачом.
– Вот так-так! – сказал Шаляпин, вглядываясь в фотографию. – А с виду и не скажешь, что вивисектор! Владимир Алексеевич! Это же победа! Ведь теперь можно передать все эти сведения полиции! Вашего Блоху выпустят, этого, – он ткнул пальцем в лицо на фотографии, – Воробья поймают. И я с ним поговорю. Ай да Гиляровский! Вот уж точно – «король репортеров»!
– Безусловно, – сказал я, забирая у Шаляпина вырезку. – Так можно сделать, и тогда все окончится. А может, и не окончится.
– Почему? – спросил певец.
– Я полагаю, что Воробьев – именно тот человек, которого нарисовал убитый мальчик. Тот человек, который опаивал на Хитровке «певчиков». Который зарезал в конце концов Пашку Щегла. Но не он вырезал у парня голосовые связки. Для этого нужна, как вы помните, опытная твердая рука. А руки у Воробьева для подобной операции уже не годятся. И кроме того – помните, мы нашли ворох детской одежды в подвале у Воробьева? Куда делись остальные дети? Я полагаю, что нам все-таки следует искать еще одного врача, которому Воробьев поставлял «певчиков». Который и проводил операции. И который также занимается преступными экспериментами, пытаясь восстановить удаленные связки.
