– Владимир Алексеевич! Здорово! – поприветствовал меня Арцаков. – Сколько лет, сколько зим! Садись!
Он указал на стул перед собой.
– Ты ведь здесь никогда не бывал? – спросил Петр Петрович. – По нужде или так?
– По нужде.
– Разве тебя обидел кто? Тебя ведь обидишь! – засмеялся Арцаков. – Читал твои книги, читал. «Трущобные люди» – шедевр! Правда, есть у меня к автору несколько замечаний…
– Какие же?
– Знаешь, Владимир Алексеевич, не в обиду тебе будь сказано, но сдается мне, перемудрил ты.
– Чего же перемудрил? – удивился я.
– Уж больно все у тебя плохо и безысходно.
– А разве не так?
Арцаков потыкал толстым пальцем с аккуратно отгрызенным ногтем в столешницу, как бы стараясь сформулировать свои мысли помягче.
– Оно, конечно, тебе видней как писателю. Только вот читал я тебя, и так всё у тебя черным-черно. Как будто и рассвета никогда над миром не встает. Одна грязь да несчастья.
– А разве не так?
Арцаков вынул из стола чистую пепельницу и початую коробку папирос «Нарзан».
– Ты, кажется, не курил? – спросил он.
– Курил раньше.
– А теперь?
– А теперь нет.
Он кивнул, щелчком большого пальца выбил папиросу из коробки и прикурил от спички.
– Спешишь?
– Спешу, но тебя выслушаю внимательно.
И я не лукавил, мне действительно было очень интересно мнение Арцакова. Во-первых, потому что при его профессии он был не только костоломом, но и человеком находчивым, с головой. А во-вторых, в отличие от многих моих рецензентов, Петр Петрович сам близко знал ту среду, которую я описывал в книжке. Если порой мне приходилось выслушивать мнения умных, но совершенно не сведущих в предмете собеседников, которые обращали в первую голову внимание на литературный стиль, то Арцаков мог подметить совсем другие стороны мной написанного.
– Видишь. – Арцаков указал папиросой на свою картотеку. – Чем мы тут занимаемся? Все это, дорогой Владимир Алексеевич, подлость и страдания. Подлость и страдания. Каков бы ни был в свете человек – богатый, бедный, умный или дурак, поденщик или академик, все они одинаковы! Всякий снаружи – просто херувим порой. А поскреби его – нет, не татарин – черт! Причем черт-то глупый, мелкий. Чертенок – не черт! И грешит-то – от дурости, от мелочной страсти, от непонимания часто. А тебя почитать, так все господа – подлецы, а всякий нищеброд – чуть не апостол, мученик святой.
– Ну что же, – ответил я. – Христос не зря апостолов набирал среди людей звания подлого и низкого.
– Так то Христос! – махнул рукой Арцаков. – За Христа с апостолами говорить не буду. Я про наших. Бывает, что к нам клиентами косяком идут. А бывает, что целыми днями вот так, как сейчас, сидишь – и никого. Делать нечего, вот и почитываю литературу. И вот что я скажу, Владимир Алексеевич, уж больно вы, современные писатели, любите нищебродов. Как будто народ русский только ими и живет.
– А разве весь наш народ не состоит из людей несчастных, нищих и страдающих? – спросил я.
Арцаков покачал головой:
– Ну это как посмотреть! По мне, так вы мудрите много. Это верно, что нищеты да несчастья много, однако человек ко всему привыкает и состояние свое считает делом обычным. Страдания в нем не видит. Вы, писатели, видите, а он не видит.
– Это почему же?
– А потому как вы, писатели, люди все более сытые, живете в квартирах и домах. И для вас вид всякого бездомного – есть картина невыносимая. Вот вы и придумываете ему страдания. А между тем лежит он себе пьяный под забором – и ему хорошо! И ничего ему другого не нужно! Одень его получше, дай работу, семью, общество – так он и затоскует, потому как для многих это будет похуже тюрьмы. Привык он жить как свинья, да и свиньей себя не считает – думает, что все вокруг так живут, кроме богатых. Да только богатые – это как люди с Луны. На Луну ему никогда не добраться – так нечего и думать про это, надо жить одним днем, брать то, что тебе Господь дает. Дает тебе Господь стакан водки в день – и хорошо, доволен!
Я рассмеялся – впрочем, сознаюсь, не совсем искренне.
– Вот ты меня, Петр Петрович, с другими писателями ровняешь. А ведь я ничего не выдумываю. Я пишу что вижу. Ну, может, вижу я как-то не так, как ты. Но уж поверь – не вру. Никак не вру – пишу правду.
Арцаков кивнул:
– Я, Владимир Алексеевич, знаю тебя давно. И историю твою знаю, слежу за ней. Поднялся ты высоко, чаи гоняешь со звездами небесными. Вот и показалось мне, что ты больше пишешь так, чтобы другие писатели тебя за своего приняли.
Я обиделся, но не показал этого. Не показал, как мне казалось.
– Пишу, как могу.
Арцаков сквозь дым прищурился на меня:
– Так и я говорю, как думаю, не обижайся. Книга твоя мне очень понравилась. И все, что я говорил, – так, мелочи. Мало ли кто-что думает! Я человек простой, в университетах не ученый.
– Так и я не ученый.
Он кивнул.
– Ладно. Ты ко мне с делом, а я тут лясы точу. Рассказывай, чем тебе помочь?
Я вынул из кармана газетную вырезку.
– Вот, взгляни, Петр Петрович, на этого субчика.
Арцаков положил перед собой вырезку, расправил ее своей большой ладонью по столешнице и наклонился поближе – вероятно, у него была близорукость, однако очков он не носил почему-то.
– Военный?
– Военный врач.
– Старая фотография?
– Времен войны.
– И что он?
– Надо бы порасспросить служащих на вокзалах – может, кто его видел? Куда он ездил? При нем могла находиться парализованная старушка в инвалидной коляске либо больной мальчик.
Арцаков погрозил мне пальцем:
– Эх, Владимир Алексеевич! Сдается, ты в сыщики подался, хлеб у меня отбираешь? Статьи да книжки больше не кормят?
– Точно! – засмеялся я. – Отнимаю!
– Нехорошо!
– Да не волнуйся, – заверил я. – Втянули меня в одно дело. И сам уже не рад, однако надобно довести его до конца. Как-нибудь потом подробно расскажу.
Арцаков позвонил в колокольчик. Тут же появился молодой детина в черном сюртуке.
– Сережа, – обратился к нему главный «ангел», – снеси это к Шредеру – пусть сделает несколько снимков с этого портрета. Штук пять. И поскорее – дело не терпит.
Молодой сотрудник взял вырезку и исчез.
Мы посидели еще немного с Арцаковым, а потом я раскланялся и уехал домой – ждать результатов.
И результат был уже к вечеру, когда я почти собирался лечь спать. Принес мне его тот самый Сережа.
