Утром следующего дня я уже был во флигеле Шаляпина, одетый для поездки за город.
– Ну что, Федор Иванович, вы сегодня заняты?
Шаляпин посмотрел на меня испытующе из своего кресла. Был он бодр и как-то напряжен.
– А знаете, Владимир Алексеевич, вы ведь мне сегодня ночью приснились!
– Да ну!
– Точно! Будто я опаздываю в театр на спектакль. Бегу – причем вот в этом самом халате почему-то. Прибегаю – а вы вместо меня на сцене Годунова поете!
Я снял папаху и вытер лоб – у Шаляпина было натоплено, а окна он не открывал – берег горло.
– Вот уж извините! – сказал я. – На это я не способен никак.
– Слава богу! – усмехнулся Шаляпин. – Что бы это все значило?
– Пустое. Так вы заняты?
– Совершенно теперь свободен, – отмахнулся певец, – как увидел вас – такого бодрого, веселого, так и подумал – вот! Сейчас что-то будет! Развязка близка. Близка ведь, Владимир Алексеевич?
– Ой, близка! – кивнул я энергично. – Теперь я знаю, куда Воробьев увозил мальчиков. Хочу съездить, посмотреть.
– Я с вами! – воскликнул Шаляпин. – Дайте только одеться.
– Тогда одевайтесь теплее. Едем за город. И поспешите – поезд ждать не будет.
Шаляпин быстро встал.
– И вот еще, Федор Иванович… Возьмите с собой револьвер.
Певец вопросительно посмотрел на меня:
– Опасно?
– Не знаю. На всякий случай. Уж больно близко мы подобрались к капитану Воробьеву. Судя по тому, что Полковник не вернулся на свою квартиру в Подколокольном, он точно понял, что мы его нашли. И может быть настороже.
Пока мы ехали к Тверской заставе, к Брестскому вокзалу, который тогда еще не радовал глаз своей игрушечной архитектурой, я рассказал Шаляпину, что один из кондукторов вокзала опознал по фотографии нашего Воробьева. Тот был с больным мальчиком, который еле передвигал ноги – именно поэтому кондуктор и запомнил пассажира. Было это два месяца назад. А еще через месяц тот же кондуктор снова приметил Воробьева с мальчиком. Только мальчик показался ему другим. Все эти сведения сообщил мне посыльный от «ангела» Арцакова.
– Что же кондуктор не обратился в полицию?
– Этого я не знаю. Наверное, потому как полиция могла отмахнуться – мало ли что привиделось простому кондуктору? Но вот что интересно. Во второй раз этот самый кондуктор запомнил, что Воробьев брал билет до Голицына.
Поскольку за билетами я заезжал заранее, нам ничего не оставалось, как просто сесть в купе, где кроме нас был только один пожилой пассажир – он сидел, не снимая пальто с бобровым воротником, и дремал. Когда поезд после третьего звонка колокола тронулся, Шаляпин попросил разрешения закурить и достал портсигар.
– Вот, полюбуйтесь! – сказал он мне, протягивая эту серебряную коробочку. – Подарили поклонники третьего дня. Все никак не привыкну. Тот-то у меня украли! А каков был портсигар! В этом, кажется, серебро только поверху, а внутри он медный. Дешевка! А украденный-то был целиком из серебра. Как же это я так сплоховал, что дал себя ограбить? Досадно, ей-богу!
– Ничего, Федор Иванович, – сказал я примирительно, повертев портсигар в руках и возвратив его певцу. – Главное, что жизнь сохранили.
– Вот уж чего не хватало! – сердито сказал Шаляпин, но потом улыбнулся: – Впрочем, конечно. Жалко портсигара, но жизнь-то подороже будет! Долго нам ехать?
– Долго. Сорок верст.
– А как приедем, что делать будем?
– Там посмотрим. Голицыно – станция маленькая. Там сходящие пассажиры на виду. Поговорим с местными извозчиками – может, кто и запомнил.
Шаляпин закурил и уставился в окно, тихо напевая что-то на плохом итальянском. Пассажир в пальто приоткрыл глаз и буркнул:
– Мешаете!
И снова заснул. Шаляпин изумленно посмотрел на него.
– Вот! – сказал он. – А другие деньги платят, чтобы я пел погромче.
Поезд шел ходко, но часто делал остановки на станциях и поэтому до Голицына мы добрались только через полтора часа. Дождя, слава богу, не было, хотя небо было затянуто облаками и дул холодный ветер. Небольшую площадь перед станцией замостили, но дальше начиналась привычная осенняя грязь. У общественного колодца со старой, сколоченной из серых досок поилки для лошадей стояли голицынские возчики – одна пролетка и три телеги, дожидаясь пассажиров. Кучеры стояли отдельно от экипажей – курили и разговаривали, что в Москве вызвало бы недовольство полиции, но тут на эту вольность никто не обращал внимания. Одеты они были плохо, грязно, и все, как один, украсили себя длинными неопрятными бородами.
Я подошел к этой живописной группе.
– Добрый день, почтенные.
Извозчики поздоровались со мной и спросили, куда мне ехать.
– Приятеля ищем, – начал врать я. – Пригласил нас дом посмотреть, чтобы на лето сдать под дачу на две семьи, а адрес я запамятовал. Знаю только, что где-то здесь.
– Дача? – недоверчиво переспросил один из возчиков. – Так лето-то уже… Не поздновато?
– А мы на будущее лето сговорились. Заранее.
– Это правильно, – кивнул второй, чью бороду серебрила обильная седина, но глаза были еще озороватыми, молодыми. – Тут летом дачи разлетаются… Москвичи наши места любят. Тут Москва-река еще чистая – купаться можно. В самой Москве-то купаться, чай, уже нельзя, говорят?
– Куда там купаться! – вступил первый. – Там фабрики всю воду травят. Так?
– Точно так! – кивнул я.
– Ну и куда ехать?
– Не помню.
– Как так? – удивился первый возчик. – Если ты не знаешь – нешто мы знаем?
– Попили мы немножко, вот и запамятовал.
– Бывает. – Возчики покивали головами.
– Но он человек приметный, – кинул я наживку. – Может, вы его помните? Высокий, с небольшими усами. Руки у него трясутся от болезни.
Мужики переглянулись:
– Это от какой болезни? От питейной, что ли?
– Я не спрашивал. Говорит – сдаст дачу не задорого. Места тут и впрямь – на всю Москву известные. Я и подумал – повезло, надо брать… У него еще сынишка. Такой – вялый, болезненный, все время спит.
– Ну и семейка! – удивился седой возчик. – У отца руки дрожат, сынок спит все время.
– А постой! – вдруг сказал молчавший до того худющий мужик со шрамом на правой брови. – Это не тот ли, который с палкой? Тот дурной?
– Точно, – обрадовался я. – Есть у него трость. Ручка в виде шара.
– Он! Возил я его несколько раз. Я возил и Никита. Только Никита теперь в Звенигород подался, там теперь на хозяина батрачит.
