– Изыди! – крикнул ему вдогонку Лавров и сел за наш стол.
– А ты чего вскочил? – спросил он Шаляпина. – Садись!
Шаляпин опустился на стул. Возбуждение еще не совсем покинуло его, но было заметно, что появление Лаврова с его «зверским» басом заинтересовало певца.
– Ну-тка, плесни мне беленькой, – попросил Лавров, пододвигая оставленный Акулиной стакан. Я щедро исполнил его просьбу.
– А это кто с тобой? – поинтересовался Лавров, кивнув на Шаляпина. – Никогда его рожу тут не – видел.
– Знакомый сапожник с Казани, – кивнул я и снова налил стакан бывшему семинаристу, поскольку предыдущую порцию он махнул стремительно, даже не крякнув.
– А чего сюда?
– Было чего.
Лавров кивнул. Он, как и прочие обитатели Хитровки, не особенно интересовался прошлым своих новых знакомцев. Чужие сюда и так не ходили – уж больно неуютное место. А полицейский надзор за рынком осуществлял городовой Рудников – детина с пудовыми кулаками, который по большей части спал или пил в своем участке, не особо вмешиваясь в гниение местного болота, если к тому не было начальственного приказа. А уж что делать во время нечастых облав, местные обитатели знали назубок – так, как будто с этим умением родились. Иногда мне казалось, что и материнскую утробу они покидали именно так – стоило акушеру крикнуть над роженицей «Двадцать шесть!» – сигнал тревоги, как тут же будущий каторжник сигает в этот мир, и тут уж только неперерезанная пуповина удерживает его, чтобы не ускакал он в подземное нутро Хитровки, чтобы схорониться там в какой-нибудь вонючей темной щели.
– Какой голос у тебя, дядя! – сказал мой Федька Косой. – Иерихонский!
– Бог дал, – кивнул Лавров.
«Каторга», поняв, что драки не будет, вернулась к своему обычному времяпровождению.
– И поёшь?
Лавров кивнул на стакан, и Шаляпин услужливо его наполнил.
– Духовное, – ответил с важностью бывший семинарист, а нынче вышибала.
– Вот послушать бы! – сказал Шаляпин.
– Щас пока не могу, – серьезно сообщил ему Лавров, – горло пересохло. Да и куражу нет.
– Так ты ж который стакан пьешь! – возразил я.
Лавров наклонил глаз и посмотрел на вторую бутылку, которую мы только-только почали.
– Вот еще стакан мне налей, да только полностью, с горочкой – тогда, может, и спою.
– Ну, смотри! – сказал я и сделал, как велел вышибала.
Тот, запрокинув голову, влил в себя полный стакан, потом со стуком впечатал его в столешницу. Глаза Лаврова налились кровью, а губы наконец сморщились от сивушного «каторжного» пойла.
– Ну, дядя? – спросил Шаляпин.
Лавров повернулся в сторону угла, где наяривали музыканты.
– Эй, музыкальная рота! – гаркнул он, легко перекрывая и шум кабака, и музыку. – Хорош! Петь буду!
Музыка стихла. Но посетители и внимания не обратили на анонс этого концерта – не впервой!
Лавров прокашлялся, а потом заревел:
Жили двенадцать разбойников!
Жил атаман Кудеяр.
Много разбойники пролили
Крови честных христиан!
Надо признаться, что популярная эта песня в устах вышибалы угадывалась скорее благодаря словам, а не мотиву. Мотив компенсировался страстью, с которой ревел этот медведь-семинарист. На лице Шаляпина я вдруг увидел промелькнувшее презрение, которое, однако, мигом уступило место выражению простодушному.
Второй куплет Лаврова утомил. Не дойдя еще до раскаяния Кудеяра, он поперхнулся, сплюнул на пол и потребовал еще водки.
– Во как! – сказал он Шаляпину. – Слыхал ли ты, чтоб так пели?
– Слыхал и лучше, – ответил Шаляпин весело.
Лавров помрачнел – возражений он не терпел, считая только одного себя правым во всем. Для вышибалы это качество, несомненно, естественное, но в данный момент оно сулило нам новые неприятности. Уж не собрался ли Шаляпин вступать в музыкальное соревнование с этим костоломом? Как оказалось – именно это он и собрался сделать.
– И кто ж лучше меня поет? – спросил Лавров сурово. – Шаляпин, что ли? Есть, говорят, теперь такой певец на Москве. Уж не знаю, как он поет, а вот баб етит, слыхал я, как кролик.
Я аж крякнул внутренне. Представляю себе, как внутренне крякнул сам Шаляпин.
– За Шаляпина не скажу, – ответил певец напряженно. – Но я и сам…
– Сам? – усмехнулся Лавров. – С усам? Ну, давай!
И он, схватив бутылку, плеснул водки в стакан Шаляпину. Тот выпил и, не вставая, продолжил оттуда, где закончил Лавров:
Днем с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил…
Так я впервые услышал знаменитого нашего певца – не со сцены, не в салоне – нет, в одном из самых грязных и опасных трактиров Москвы, в окружении беглых каторжников, «котов» и их «теток».
Он пел мощно, округло, не теряя ни единой ноты, не экономя на своем голосе – уже через секунду вся «Каторга» начала двигаться к нашему столу. Его обступили со всех сторон. И когда Шаляпин закончил петь, публика не захлопала – аплодисментов тут и не знали. Слушатели затопали сапожищами, закричали – всё больше матерно, то есть выражали свой восторг, как было принято у настоящих хитровских мужчин.
– Однако! – сказал Лавров, снова заглушив толпу. – Однако неплохо, признаю.
Шаляпин иронично двинул брови вверх. Признание Лаврова его развеселило.
– Тока это не бас! – заявил Лавров лениво. – Слыхал я басы. Ты, паря, поёшь повыше.
Шаляпин собрался возразить, но тут Лавров стукнул по столу и сказал весело:
– Но уж получше, чем энтот Шаляпин, а?
И все вокруг захохотали, зашумели, соглашаясь, потому что всем было очевидно: уж вот этот сапожник из-под Казани – он-то уж лучше поет, чем некий барин по фамилии Шаляпин! Потому как завсегда в русском народе найдется такой умелец, который господ переумелит, перепоет, перепляшет и перевоюет. Шаляпина начали хлопать по плечам, по спине и требовать, чтобы он спел еще. Кружок наших слушателей стал уже настолько плотным, что выбраться из него просто так не получилось бы.
– Спой, паря! Спой! – неслось отовсюду.
Шаляпин взглянул на меня. Кто-то поднес ему очередной стакан с водкой, но певец поставил его на стол, наклонил голову и тихо начал «Лучину». Пока он пел, я заметил, как повлажнели глаза слушателей и слезы потекли у многих – не только у баб, но и у здоровых мужиков – битых-перебитых жизнью, видавших и смерть, и каторгу, и предательство – так заворожил их голос Шаляпина. Да и меня он заворожил – я даже не сразу понял, что кто-то дергает меня за рукав.
Оглянувшись, я увидел Блоху – тощего рыжего мужичка.
– Слышь, репортер, – сказал он мне на ухо. – Пойдем со мной. Дело есть. Как раз для тебя.
