– Я думал, люди искусства не такие, как все. Я думал, они лучше, выше… Вы понимаете меня? А оказалось, что на самом деле они еще хуже… Как они интригуют, чтобы получить заказ от государства или медаль на выставке, как толкаются локтями, как обливают грязью конкурентов, как втираются в доверие к тем, кто может быть им полезен… А ведь некоторые из них – просто болваны! Мне встречался один именитый художник, который даже не знал, кто такой Веласкес…
В общем, Фредерик пережил крушение надежд, потом в пух и прах разругался с Бревалем и уехал из Парижа, чтобы начать новую жизнь. Но если он разочаровался в людях искусства, то само искусство манило его по-прежнему. Он продолжал рисовать каждый день и мечтал, что когда-нибудь свершится чудо и его талант признают. Но Амалия, кое-что понимавшая в искусстве, видела его рисунки и понимала, что они просто очень хороши, но не более того. Миллионы людей умеют рисовать, и тысячи из них рисуют очень хорошо, но мало кто добивается успеха на этом поприще, а в веках остаются и вовсе единицы. Фредерик родился в Руане, и Амалии казалось, что в его манере есть нечто от Жерико
[14]
, который тоже там жил. Но такая живопись, с ее точки зрения, с приходом импрессионистов уже потеряла интерес. «Возможно, его картины будут иметь успех из-за скандальной славы, которой оказалось окружено его имя… Но максимум, что после него останется, – пара картин в каком-нибудь провинциальном музее, да хотя бы в том же Руане». Однако ей вовсе не хотелось обижать Фредерика. Она видела: он жаждет ее похвалы, и хвалила его работы за точность рисунка и смелость колорита – то, в чем он действительно был силен. Но Фредерик во всем, что касалось Амалии, был чувствителен до чрезвычайности, и от него не укрылось, что ее отзывы продиктованы скорее вежливостью, чем искренним восхищением.
Однажды он проснулся в половине шестого утра и задумался об Амалии, о ее портрете, о картинах, о Бревале, о живописи вообще. Мысли текли нескончаемым потоком, вовлекая в него все новые и новые темы для размышлений, и, засыпая, Фредерик в полудреме думал уже об острове, о маяке, о таинственном Мэтре, который, по словам Амалии, приплыл на яхте. И внезапно он вспомнил.
– Конечно, вы очаровательно нарисовали мою яхту, мэтр… Но море, мне кажется, должно быть тут другого оттенка… Вы знаете, что вода во всех морях кажется разной, не так ли?
Это был тот же самый голос, который Фредерик слышал на маяке, – один в один; и обладатель его когда-то разговаривал с Бревалем в мастерской художника. Старик, который среди прочего был известен тем, что люто ненавидел слово «очаровательно» («Очаровательно! Чертовы идиоты критики, и публика вслед за ними, повторяют это слово чуть ли не в каждой второй фразе, а ведь это вранье! В настоящем искусстве нет и не может быть ничего очаровательного!»), ответил что-то вроде:
– Ну, Мэтр, вам не угодишь!
Фредерик подпрыгнул и сел на кровати, лихорадочно соображая. Весь его сон как рукой сняло. Точно, Бреваль рисовал чью-то яхту; хозяин пришел смотреть на картину, и было это, когда Фредерик только-только начал учиться у старика. Он даже не мог вспомнить, как собеседник Бреваля выглядел: молодой или старый, блондин или брюнет? Все напрочь стерлось из памяти, кроме слов о том, что оттенки воды в разных местах смотрятся по-разному; Фредерику тогда показалось, что это глупость, но теперь он был склонен думать, что незнакомец был прав.
«Яхта! Бреваль наверняка должен помнить, кто это, ведь мало кто просит нарисовать свою яхту… Старик тоже называл посетителя «Мэтр». Сказать Амалии? Да, конечно; но имя… Если бы я знал имя, она бы посмотрела на меня совсем иначе! Там, на маяке, я слышал только голос, и как же она была недовольна, когда поняла, что я не разглядел лица…»
Его распирало от двух противоположных желаний – немедленно, уже за завтраком поделиться своим открытием с Амалией или промолчать о нем и преподнести ей сюрприз позже. Потом, когда он навестит Бреваля и узнает у него имя человека, который просил нарисовать свою яхту.
«В конце концов, старик не выдал газетчикам, что видел меня в Париже… Я только узнаю имя и сразу же вернусь».
Ему повезло, потому что днем Амалию вызвали в посольство, и ей пришлось отлучиться. Оставшись один, Фредерик переоделся рассыльным, с помощью парика преобразился в блондина, взял для виду пакет с бутылкой вина и отправился в мастерскую Бреваля.
Дверь открыл слуга, которого Фредерик не знал. Он хотел, чтобы рассыльный оставил пакет ему, но юноша заявил, что к вину приложено письмо, на которое должен ответить хозяин.
– Какого дьявола! – взревел Бреваль из мастерской. – Я же человеческим языком просил не шуметь!
Вслед за тем он выскочил в коридор с кистью в руке, в рубашке, заляпанной краской, весь багровый от раздражения.
– Мне нужен ответ, – сказал Фредерик, глядя ему прямо в глаза.
Бреваль попятился, выронил кисть (чего за ним прежде никогда не водилось, даже когда он был порядочно выпивши), потом схватил бутылку вина, чуть не разбив ее, и объявил, что это самый лучший подарок в его жизни. Вслед за тем он услал слугу с поручением к приятелю, который жил на другом конце Парижа, и втащил Фредерика в мастерскую.
– Вино! Вот это здорово! В самом деле, надо выпить, а картину я все равно закончу потом…
Он забросал Фредерика вопросами, перебивая юношу, когда тот пытался отвечать или навести разговор на нужную ему тему. Они опустошили бутылку, затем еще одну, которую Бреваль достал из неприкосновенных запасов. Витиевато выругавшись, старик объяснил, что это превосходное вино ему поднесли от (далее следовала фамилия видного политика) за то, что Бреваль хорошо «намалевал» портрет его любовницы.
– А рожа-то, рожа! Видел бы ты ее… – Он остановился и вгляделся в лицо ученика. – Господи, как ты исхудал! Может, тебе деньги нужны? У меня полно, бери…
Он засуетился, начал доставать деньги, и Фредерику стало не по себе. Почему-то он мог принять помощь от Амалии, но брать деньги Бреваля, которого он, в сущности, презирал, ему претило.
– Мэтр, – поспешно сказал юноша, – у меня есть деньги, не надо…
– Может, ты хочешь уехать из страны? – спросил художник. – В Бельгию хотя бы… Иначе эти сволочи посадят тебя в тюрьму.
– Да, я уеду, наверное, – сказал Фредерик, думая об Амалии. – Но я вообще-то не за этим к вам пришел. Когда-то вы рисовали яхту одного господина… Когда я только поступил к вам… Помните, он еще приходил к вам сюда и говорил, что вода не того оттенка…
– А-а, вот ты о ком! – протянул Бреваль. – Эта сволочь заплатила мне за работу только через полгода, и то лишь половину цены, о которой мы условились… Все эти богачи – проклятые свиньи!
– Кто он такой? – спросил Фредерик, нервничая. – Мне помнится, вы называли его Мэтр… Он художник?
– Какой он художник? Я же тебе внятно объяснил: он свинья! – прогрохотал Бреваль. – Чем ты слушаешь? А Мэтр – это типа как прозвище, с детства. Потому что его фамилия Ренар, понял? Пьер Ренар, вот как его зовут! Ну, давай еще выпьем за твое здоровье!
