— Сам не спишь и другим не даёшь, — Филипп постучал каблуком по полу, дотянул голенище повыше. — Экий ты ранний!
— Ладно, я, дежурный по роте, — Михан наблюдал за ним от нечего делать, облокотившись на нары и засунув пальцы за ремень. — Ты-то чего ни свет, ни заря взыскался?
— Лавров.
В туалетной комнате у окна курили дружинники. Негромко обсуждали поход в увольнение и ночных бабочек. Бард справил нужду, ополоснул морду, поскрёб как следует ногтями, чтобы содрать грязь, прочистил мизинцем уши. Повертелся перед мутным зеркалом с облезлой амальгамой. Из кожаного чехольчика достал китайский ножичек, раскрыл ножнички, по волоску подровнял бородку. Смочил гребешок, расчесал буйны кудри, уложил их манерненько.
— Кудай-то ты намылился спозаранку? — поинтересовался Ёрш.
— В город. Я, наверное, тут и останусь, — поделился планами Филипп. — не сказать, что с вами было весело, бывало веселее, но от добра добра не ищут.
Тёртых витязей это нисколько не задело.
— Барда с возу, и волки сыты, — хмыкнул Фома.
Ратники загоготали.
Провожаемый добрыми напутствиями, Филипп выкатился из умывальной и поспешил к своей койке. Покопавшись в сидоре, бард извлёк пачку бумаги в палец толщиной со слегка загнутыми от походного бытования краями. На титульном листе дорогой казеиновой тушью было аккуратно выведено:
РОСТОВЩИК
(историческая трагедия в трёх актах)
Бард свернул рукопись в трубочку и засунул её в потайное место.
— Эх! — Михан вёл в туалетную комнату Мотвила, придерживая шамана под локоть. — Ты всё-таки накарябал до конца. Пойдёшь теперь поклоны бить?
— Пороги обивать! — гордо вскинул бороду Филипп. — В храм искусства иду, тяги налаживать.
— А говорил, что богема раньше полудня глаз не продирает, — подпустил шпильку наслушавшийся в походе про творческих людей парень.
И прежде, чем Филипп открыл рот, слепой шаман весомо изрёк:
— Такое же порочное заявление, как ошибочное утверждение, что Машу каслом не испортишь. Настоящим творцам ведома суть искусства, которая на девять десятых состоит из тяжкого труда, и лишь на полчасти таланта и на полчасти везения. Без удачи дело не выгорит, но без усилий и пахоты, полагаясь лишь на божий дар, успех желают обрести только дураки.
Барду словно кляп вбили. Он гмыкнул и не осмелился возразить шаману.
— Съел? — безо всякого почтения спросил Михан.
Парню страсть как хотелось идти самому обивать пороги и налаживать тяги, но привязка к отряду подрезала крылья молодому дарованию.
Громко топая, из умывальной вернулись курильщики, встали возле печки, неподалёку. Филипп тряхнул плечами, расправил поддёвку, стряхнул невидимую соринку.
— Борзый ты, да ранний, — бросил он с укором, чтобы слышали все. — Скачешь ровно блоха на гребне, не ведая стыда.
Деятель культуры аккуратно сыграл на публику. Дружинники глумливо оскалились, а когда Михан проводил мимо калечного раба, молодца настигло замечание Фомы:
— Вот уж действительно ранний.
— Ранний, — испробовал слово на вкус Ёрш.
— Вестима суть, — припечатал его Мотвил.
* * *
Возле серой гранитной громады Управления рабнадзора Филипп сбавил шаг. То ли по случаю трагедии, то ли в силу традиции Великий Муром в ночь с субботы на воскресенье погулял основательно. Проспекты расчистили, но на прилегающих улицах дворники ещё не закончили. Китайцы вовсю скребли мётлами, громоздили на тротуарах мусорные кучи, дожидаясь уборочных возов. «Тут не Мамай, тут целый Папай прошёл», — подивился Филипп. В детстве он торговал лубками про разухабистого морячка, который жрал шпинат и впадал в неистовство. Результат кулачных подвигов Папая был примерно такой же — переломанная мебель, битая посуда возле трактирных дверей, пьяный, спящий в мочевой луже, с груди которого голубь жадно склёвывал засохшую блевотину. «Не дай бог так оголодать», — Филипп перешёл на другую строну, где мусор уже убрали.
Город преподносил сюрпризы, как щедрый Дед Мороз раздаёт детям игрушки, с целью освободить мешок и засунуть в него самого дрянного мальца, чтобы не уходить с пустыми руками. Дед Мороз любил плохих мальчиков, Великий Муром любил прибирать плохих девочек. У лестницы в подвальную забегаловку ошивался городовой и валялась недвижная баба в пацанской одежде. Линялые парусиновые портки были перепачканы кровью, куртень порвана, голова купалась в красной луже. Под левым глазом мелового лица сиял давний фиолетовый фингал, ощерилась окровавленными зубами раззявленная пасть. «Нежива, вон как натекло из неё. Если башка конкретно пробита, юшки хлещет дай боже», — бард давно научился разбираться в последствиях кабацких пьяных драк и не питал иллюзий относительно лежащей красавицы. Уличную падаль бросят в труповозку, подержат три дня в анатомическом театре, сметая мушиные яйца и показывая всем желающим отыскать навеселившуюся родню. Если родни не сыщется, вывезут за черту города и закопают на кладбище для бедных, прикрыв от земли рогожей, а, может, обойдясь без неё.
Скучающий городовой мазнул его тухлым взором, но не докопался. Филипп боязливо отвернулся и заспешил в сосредоточие высокой культуры.
Это место легко можно было определить по нарастающему количеству каменных тумб, обклеенных бледными афишами с таблицей текущего репертуара, которые не закрывались красочными плакатами премьер. На плакатах кривлялись зверские рожи, выставляли прелести расфуфыренные красотки, мелькали мундиры, цепи, кинжалы.
— «Хижина дяди Тома», «Барак Обамы», «Побег из шапито», — читал вслух Филипп, набираясь впечатлений, как ведро прудовою ряской.
Он вышел на Театральную площадь.
Исполинский круг, замощённый калиброванным булыжником, был устроен для наплыва и разъезда множества экипажей. Всё лишнее с него было убрано. Дабы возчики правили чётко против часовой стрелки, прилегающие улицы имели одностороннее движение, а чтобы даже глупому кучеру не пришло в голову развернуться и двинуться супротив остальных, создавая пробку, в центре площади высился гранитный алтарь Мельпомены, с плевательницы которого свисал нетронутый дворниками красный лифчик.
Величественные колонны и фасад Драматического театра имени Первой гильдии были облицованы нездешним красновато-коричневым камнем. Такою же плиткой вымостили узкий тротуар для безлошадной публики. Ввиду неурочного часа регулировщики отсутствовали, только наряд патрульно-постовой службы расхаживал под колоннадой, помахивая дубинками. Бард слегка оробел, пересекая циклопическую площадь. Суеверно пошарил в кармане, кинул Мельпомене в плевательницу медную монетку, на счастье.
— Должно повезти, — пробормотал он.
В вертеп искусства Филипп не стал ломиться как лох с парадного крыльца. Избежал он и чёрного хода. Тылы театра охранял злой цербер с дубинкой, сидящий на цепи в полосатой будке возле дверей. Бард по-свойски проник через неприметную боковую дверцу, которой пользовались буфетчики, костюмеры, осветители и прочие белые пролетарии. Сразу он оказался в маленьком пустом вестибюльчике, от которого вёл коридор на пищеблок, каменная лестница в подвал к техническим работникам сцены и узкая деревянная лестница наверх. По ней он взобрался на семь пролётов, под крышу театра.
