— Не городская финка, — заметил Пандорин.
— Так точно, охотничья. Много пользованная, — согласился легавый.
— Вы изъяли, — вмешался отец Мавродий. — Нож был в руке, ножны в кармане.
Пандорин с достоинством отвернулся, не став спорить, и разом как бы позабыв про застреленного рабочего. Наличие формальных улик освобождало от необходимости принимать меры в отношении доверенного лица князя Пышкина.
— Будете объясняться перед Велимиром Симеоновичем сами, — обронил он вскользь и удалился к ожидающему на краю поляны жандармскому офицеру.
Отец Мавродий проводил его кротким взглядом, в котором угадывался еле сдерживаемый от метания в спину луч поноса. Священник опирался на трость, которую Щавель изначально принял за зонт. Сейчас же чехол был сорван, обнажилось ловчее устройство, состоящее из обмотанной вокруг штока тонкой сети и четырёх метательных трубок возле рукояти, заряженных свинцовыми грузиками. Священник-детектив явно готовился задержать бомбиста, но должно быть не представилось случая.
— Чем хорош лук, — сказал Щавель, — тем, что из него китайца я бы взял живым. Стрела — не пуля, сразу не вырубает. Мы могли его допросить, даже если бы потом ниндзя кровью истёк.
— Бог не дал, — исчерпывающе объяснил греческий поп. — Огнестрел способен натворить дел. Хорошо, что в нашей стране он недоступен черни.
— В Святой Руси огнестрел только по войне выдают и только доверенным лицам. В мирное время за его ношение сразу смерть, ибо мудр наш светлейший князь Лучезавр.
— И правильно, — вздохнул священник. — Будь здесь у пролетариев короткоствол, всё могло бы сложиться иначе.
Приехал санитарный возок с кожаным верхом. Пара дюжих рабов в серых халатах и круглых белых шапочках-таблетках разложила брезентовые носилки, сноровисто загрузила жмуров. Дыша перегаром, хмурые санитары забрались к покойникам, закрыли решётчатые дверцы, кучер стегнул кабыздохов. Труповозка увезла убитых в анатомический театр на растерзание полицейским знатокам-мертворезам, чтобы не достались на съедение помоечным собакам-трупоедам.
Возвращались на паровом экипаже. Отец Мавродий щедро одарил извозчика, а тот и рад был услужить, ведь таксёрская работа то же холопство, и выбравший её достоин уничижения, которое он принимает с охотой как неизбежность.
— Боюсь, как бы пролетарии мстить не начали, — поделился опасениями отец Мавродий. — Мы создали прецедент, в ответ на который Боевой Комитет может устроить инцидент, когда подпольщикам будет выгодно разыграть карту угнетённых рабов.
— Раб мстит сразу или никогда, — отрубил Щавель. — Такова его низменная суть. Раб может наброситься, ослеплённый яростью, будучи в состоянии аффекта, но когда истерика прошла, раб мстить не станет, у него на это духу не хватит. Рабы трусливы, оттого и готовы нести пожизненный плен. У них нет ни храбрости, ни чести, ни чувства долга. Если раб не отомстил в гневе, он потом на прямое действие не решится. Будет всю жизнь строить планы, лелеять потаённую злобу и мелко пакостить. Либо начнёт уговаривать себя простить обидчика. Есть у рабов такая религия всепрощения.
— Это наше Троебожие, которым мы окормляем паству невольников смирения ради, — усмехнулся отец Мавродий. — Пантеон её состоит из бога Терпилы, сына Отца, потомственного раба, восставшего, жестоко наказанного, воскресшего и поучающего своим примером молящихся.
— Разумно, — сказал Щавель.
— Бог Отец научил Терпилу покорности и смирению, — священнику было приятно поговорить о работе, дабы отвлечься от земных забот и предстоящей встречи с мэром. — Бог Вседержитель взял в рабство Отца, по праву владел Сыном и жестоко наказал Его за непокорность, превратив в законченного Терпилу. Вседержителю, обладателю всего имущества, земного и небесного, в том числе, живого и говорящего, подателю от Своей милости благ и Судье, несут дань денежную и трудовое служение рабы Великой Руси. Доминирование доминанта, подобострастие подчинённого и попытка массы третьих лиц утешить и успокоить жертву агрессии доминанта являются основой поддержания экономически выгодной нам, господам, иерархии.
При этом греческий поп так залихватски цыкнул зубом, что даже вопросов не возникло, кто в Великом Муроме первый доминант в церковной иерархии.
Дабы не отстать, ингерманландский боярин рассудил со своей колокольни:
— Прощение, кротость, скромность, смирение — вот четыре столпа рабства, которые невольник сам обносит колючей проволокой покорности, чтобы мотать на зоне собственной воли пожизненный срок. Тем и отличается раб от свободного, что выбирает жизнь на коленях.
— Ибо ваистену! — провозгласил аккламацию своей конфессии настоятель храма Блаженных вкладчиков.
У казарм высокодуховные мужи простились. Благовоспитанный отец Мавродий сошёл с гостями, дабы проводить их до крыльца. Извозчик не должен был слышать тайное напутствие.
— Ночью может быть дело, — вполголоса уведомил он, заговорщицки склонившись к боярину. — Если что, прибуду сам или пришлю нарочного. Пароль «Рыба-меч»!
Он пожал отцу и сыну руку, отвернулся, ступил на подножку.
— А отзыв? — напомнил Щавель.
— Отзыв?
— Ну да, отзыв на пароль. Если есть пароль, к нему должен быть отзыв, чтобы посланец знал, с кем имеет дело.
Сбитый с толку грек выглядел глупо.
— Отзыв…
— Рыба-shit, — брякнул Жёлудь.
— Пусть будет «Рыба-щит»! — обрадовался решению проблемы священник-детектив, сел в экипаж и укатил в мэрию.
Со стороны их можно было принять за молодого и пожилого помещиков-повес, бросивших усадьбу ради столичной гулянки. Дежуривший в будке у входа часовой напрягся, но присмотрелся и пропустил.
— Батя, кто из вас китайца завалил, выяснили? — спросил Жёлудь, когда поднимались по лестнице.
— Обо что? — не понял Щавель.
— Вы же оба стреляли, — выдал Жёлудь. — Я с попом в машине сидел, но там так трясло, что я думаю, это ты заполевал террориста.
* * *
В театре Великого Мурома сладко запели кастраты.
Господинчик в сером сюртучке скрючился на стульчаке люфтклозета в конце административного этажа.
— Нет, чтобы писать карандашом на газетной бумаге, — сетовал он в пустоту сортирной кабинки. — Нет! Всякий творец несёт своё детище чуть ли не на глянце. Думают, что от этого произведение выиграет, дятлы пафосные! — истово комкаемый лист колол потные от натуги ладошки. — Зараза, ну и мажутся же эти чернила. И трусы не отстираешь, и для геморроя вряд ли полезно. Из чего вы их делаете, кифареды постомдернизма? — горестно вопросил господинчик, расправил помягчевшую бумажку, по привычке глянул текст, прежде чем разорвать вдоль. — Какие ростовщики? Кому трагедии Вышнего Волочка интересны? Про вампиров надо писать, про любовь, про Москву. Нахрен вы нам нужны, захолустные дарования!
