Он приложился к бутылке, пока лесные парни переваривали услышанное.
— Так ты… настоящий боевой леголас, — с почтением вымолвил Михан.
— Да ладно, чего там, — застенчиво отмахнулся трансвестит.
Когда во лбу засел полновесный стакан, бойцов попустило. Они слезли с поленницы и двинулись, волоча ноги, к мирной земле.
— Что это было? — спросил Жёлудь. — У вас часто такое случается?
— Первый раз, — ответил китаец. — Завтра вернусь, узнаю что к чему.
— А ваш генерал Сунь Хунь Вчай, что-то не слышно его пулемётов? — сказал Михан.
— Без понятия, — сказал Бобо.
Расстались на проспекте Льва Толстого. Над крышами Шанхая летел в небо дым, зеваки толпились, глядя на разгул азиатчины. К ним выбегали шальные ходи и напуганные гости квартала. Звоня во все колокола пронеслись на гнедых рысаках пожарные дроги с баграми и лестницами, за ним поспевал паровой экипаж с бочкой и мотопомпой, гудя сиреной. Муромцы поглядывали в сторону суматохи и спешили по своим делам. Китайский квартал горел не впервые.
— Укроюсь на свечном заводе, — сказал Бобо. — Удачи вам, пацаны!
— Будь, — коротко сказал Михан.
— Что такое комбинированный способ? — Жёлудь задумчиво смотрел в землю.
Трансвестит бесстыже подмигнул.
— Как-нибудь встретимся, покажу.
— Спасибо, не надо.
— Я думал, тебе понравится, вот и подошёл, — признался Бобо.
Жёлудь ждал чего-то подобного и приготовился.
— Я только наполовину эльф, а вообще-то я человек, — упредил он гнусный смешок Михана.
— У всех свои недостатки, — на прощание сказал трансвестит.
Жёлудь сунул под мышку изрубленную дубинку негра-швейцара, и парни торопливо пересекли проезжую часть, спасаясь от испытующих взглядов прохожих и не желая нарваться на городовых.
— Насчёт лужского воинства надо запомнить, — пробормотал Михан.
— В роте языком не трепли, — сказал Жёлудь.
— Не дурной, — ответил стажёр.
На улице Мечникова им попался кривоногий выродок с фомкой, недолиходей, торопящийся примкнуть к погромщикам.
— Куд-да? — Михан лапнул его за засаленный пиджак, а Жёлудь заехал дубинкой по горбу.
Фомка полетела на панель. Гад вырвался и понёсся откуда пришёл, проклиная себя за тягу к нехорошему.
— Крути, верти, ворочай, загнанный рабочий! — проскандировал Михан в спину убегающему пролетарию.
— Поубивал бы, — буркнул Жёлудь.
— Так поубивал.
— Мало поубивал.
В темноте осунувшиеся и на себя непохожие парни добрели до казарм.
— Стой, кто и… — выкрикнул стоящий на фишке Желток и смолк, остолбенев.
Глава двадцать четвёртая,
в которой наступает неделя траура, сопровождаемая балами и фейерверками
По Великому Мурому в торговых рядах, по лавкам, по модным кафешкам, на невольничьем рынке поползли слухи, да приговорки. Они прокрадывались в мастерские, шастали по доходным домам, прислуга заносила их в особняки и даже во дворцы на набережной. Все злословили обо всём.
— У генерал-губернатора накануне хризантема в петлице закровоточила, прямо на званом обеде, все видели.
— Китайцы в Шанхае сами себя сожгли и побили нещадно, нелюди.
— Запрет на увеселения был по случаю траура, а креативные затеяли бал-маскарад. Они и Рагнарёк будут праздновать, бараны позитивные.
— Котолюбы в кабаке съели лошадь.
— Театр сгорел, а купцы страховку получат. Ясно, в чём дело.
— На Болотной стороне мальчик двухголовый народился, страсть! Гуру вангует, к Большому Пиндецу это.
— Ктулху-то фтагн!
— Скоро всеобщая стачка. Народ подымется. Китайцы из города бегут — то знак. Дворников совсем не видно, улицы не метены и мусор не вывозят.
Ходили по рукам листовки. Поговаривали, будто их отпечатали в самой Орде. Самые догадливые умы смекали про местную типографию, но вслух не говорили. Все боялись всего. Город готовился и ждал. Ждал всего наихудшего.
Пандорин выглядел бледнее обычного. Он был грустен и сдержан. Глаза стали совсем чёрные. Тягчайшие преступления одно за другим сыпались как из рога изобилия, а начальник сыскной полиции не мог за ними поспеть. Вдобавок, нелепая сплетня об участии на выборах. Его хотят протолкнуть китайцы и китайские же избиратели массово бегут из Великого Мурома, но очевидное противоречие фактов никого не волнует. Кто-то разыграл китайскую карту. В том, что смиренные ходи тут не при чём, Пандорин был уверен на все сто процентов, и даже на сто сорок шесть. Реализовывалась старая блатная схема «прикуп на зверей», когда более опытные интриганы творили руками инородцев мелкие пакости, чтобы списать на них крупные злодеяния. Списать всё, а самим остаться не при делах, но снять сливки.
Лежащая на письменном столе прокламация была тому подтверждением.
ВСЕ НА МИТИНГ!
ХОДИ ОБОРЗЕЛИ
Они пролили кровь генерал-губернатора
Они взорвали дом в Рабфаковском переулке
Они убили Кенни
Сволочи!
Ходи сожгли Театр
Они оборзели вконец
Ходи выдвигают своего кандидата на выборы!
Хотите жить под косоглазыми? Они совсем потеряли края
Нет? Присоединяйтесь к маршу протеста
ХОДИ НЕ ПРОЙДУТ!
Все на митинг в субботу 14 июля!
Сбор на Болотной
Отстоим Великую Русь!
Командир Отвагин
Начальник сыскной полиции догадывался, кто такой «командир Отвагин», и предполагал его роль в этом деле. Пандорина огорошило, когда в каземате внутренней тюрьмы обнаружили растерзанный труп Пелагеи Ниловны Вагиной без капли крови. Это сделал вампир. Тот самый, который устранил инженера Блерио, в этом сыщик не сомневался. Вампиры редкость, их истребляют при первом удобном случае. Если эта зараза проникла в Великий Муром и свободно разгуливает днём, она пользуется основательной поддержкой. Пандорин не строил иллюзий, что это было делом рук тёмных пролетариев. Даже самые узколобые не могли подчиняться воле вампира, чтобы долго прислуживать ему в таком большом городе. Это делалось умышленно. Организованно. Для вампира воровали нищих и прятали обескровленные трупы, так что полиция до сих пор не нашла ни единого. Тела на чём-то вывозили. Кто-то весьма небедный создал сложный и законспирированный механизм, подыскал надёжных людей и платил им за молчание. Версий было мало. Когда Пандорин думал о них, разум хотел закрыться и забыть, однако вечный страх школьного изгоя и привычка к строжайшей самодисциплине заставляли начальника сыска не мигая смотреть на ослепляющую правду.
